Чистые струи

— Но и пропивать-то…

— А ты мне этим в нос не тычь! — слабо возразил уставший Лесков. — Если пью, что, конечно, случается, то деньги мои и считать тебе их нечего. Еще вопросы есть?

— Нет, — сказал Федя уныло. — Но все же пить не надо. Так вот, для радости…

— Да ты не оправдывайся, не оправдывайся! — пристально посмотрел на него Лесков. — Раз влип, навешал цепя на шею, терпи. Смазывай их и терпи. Я тебя за это не осуждаю, но и не жалею, потому что мне в чем-то туже, чем тебе.

Минуту провели в молчании. Миша Лесков поднял голову, отходя от каких-то своих дум, взгляд его просветлел, налился веселостью.

— Федь!

— А?..

— Ты в кабаке-то хоть бывал?

— Нет. В ресторане был один раз.

Лесков закашлялся, махая руками, словно крепко подавился.

— Да!.. — протянул наконец, еще больше выпучивая заслезившиеся глаза. — Тебе, кроме сказок, пока ничего рассказывать нельзя.

— Кабак — это и есть ресторан! — пояснил очнувшийся Петя. — А вот я там ни разу не был.

— Не брешешь?! — уставился на него Лесков. — Ну-у! — И так покачал головой, что Петя даже и пожалел, что ляпнул.

Лесков аж синим огнем воспламенился. Кабаки — это его вторая, после моря, стихия.

— Умные люди придумали кабаки! — начал он, всем своим видом требуя тишины и внимания. — И, заметьте, никогда их не отменят. Они нужны при любом строе, при любом правительстве! — Лесков потянулся сытым котом, изогнулся в спине — вот-вот тренькнет сломленный позвонок — и привалился к стене бытовки. Ослабил тело, чуть сгорбился. Забросил ногу за ногу. Тонким белым ногам его в парусиновых плотницких штанинах было так же вольготно, как чайным ложкам в объемистой семейной кастрюле. Образ жизни, который вел, осев на берегу, Миша Лесков, вычеркнул из его перечня необходимые всякому нормальному человеку вещи: носки, майки, даже шнурки. Казалось, и спичечный коробок его обременял: спички он носил в кармане россыпью, а зажигал их о брюки, для чего приседал и отставлял клиновидный зад. — Завидую тебе! Там будешь… — Лесков таким тоном произнес это «там», будто Петя направлялся, по крайней мере, в столицу Родины — Москву. — Если не секрет, сколько дубов берешь?

— Рублей сорок. Больше-то зачем?

— Чудак! Вот чудак! Да по-хорошему раз в кабак прошвырнуться — сотню выложить.

— …И все так ходят?

Лесков посмотрел на Петю протяжно и жалостливо.

— Нет, не все, конечно. Но имей в виду — десяткой не отделаешься. Я червонец только официанту выбрасывал.

— За что же ему?

— За услуги, братец, за услуги!

— Так ему за это, наверно, зарплату платят.

— Платят, платят! Ты не волнуйся очень-то, чего вскочил?.. Платят, да, понимаешь, не за все.

— А за что же не платят?

— Эх! — вздохнул бегемотом Лесков. — Поехать бы с тобой — узнал бы, за что им не платят! Где там наш Федя, стервец, душа заныла. Эх, милка моя, в этих… кирзовых! Лирики! Где она теперь, моя лирика, а?! Чего молчишь? В гвоздодере? В ящике с гвоздями? Или у тетки Машки в моей каморке? Свету хочу! Чтоб волны зеленые и братва — чистая, соленая, родная!

Петя подумал было, что Лесков сильно пьян, что это водка рвет его раскачивающуюся душу, но он ошибся. Лесков успокоился и смотрел теперь как-то виновато и понуро.

— Сходишь в ресторан, а, Петро? Прошу тебя — сходи в ресторан. Ради меня, ладно?

— Ладно, — пообещал Петя, прибрасывая в голове — сможет сходить взаправду или нет?

— Ну вот! Тогда слухай! Главное, слухай, чтоб не подвел там ни себя, ни меня. Придешь, сядешь за столик — не за всякий, а который мужик обслуживает. Секешь? Вот так — нога за ногу. Не суетись, держись лордом. Курить нельзя — наплюй! Главное — лордом, тогда все можно! Кури. Только не как у нас в перекур, не рывками, а вот так! — Лесков нарисовал позу, продемонстрировал. — Подходит официант — пригласи сесть. Лорд — хозяин! И намекни, что, мол, моряк. Не строй из себя плотника четвертого разряда. Он в твоем мастерстве не разбирается, потому что очень мало его ценит. Ну как-как! Скажи, что полгода, мол, мотало, кое-как до вашего кресла добрался. Увидишь — сразу потечет, как айсберг в тропиках. Максимум заботы о тебе, плотнике четвертого разряда. Раскручивай дальше — про тоску душевную по далекому морю, по живому хорошему человеку. Он все равно не заплачет, так что не бойся перегнуть. Минута, ну от силы — полторы, и все. Тогда отдыхай и пожинай плоды красноречия и вдохновенной фантазии.

— Это все — чтобы поесть? — удивился Петя.

Лесков посмотрел на него, как на очень, очень тупого ученика. Петя заерзал от неловкости. И вдруг Лесков захохотал, свиваясь в жгут.

«Разыграл, гад!» — подумал Петя и пожалел, что отправил Федю.

— Ох, вспомнил. Фокус вспомнил! Во что однажды мне слепили! Не поверишь, только правда. Захожу однажды в кабак…

Появился запыхавшийся Федя.

— Не дают! После семи, говорят, баста.

Он чуть не плакал, он уважал Петю и Лескова.

— Надо было мне идти! — огорченно сказал Лесков. — Небось Зинуля за прилавком. Дала бы по старому знакомству. Да теперь уж неохота!

Прибрали бутылки и замкнули бытовку.

Петю поселили в трехместной комнате на четвертом этаже. Ничего комната, просторная — два окна. Петина кровать посередочке, изголовьем к простенку, между окон. Но чернявый сосед Слава попросил уступить место ему, чтобы быть рядом с таким же чернявым товарищем Костей. И Петя с большим удовольствием согласился: неудобно, когда они смотрят друг на друга через твое отдыхающее тело.

Два дня понадобилось Пете, чтобы усвоить правила поведения в этом приличном доме отдыха. На третий, с самого утра, он сорвался в город, поскольку жил все это время пьянящей надеждой о возможности долгожданного счастья.

В библиотеке, такой шикарной и такой тихой в эти летние дни, Петя дорвался До подшивок журнала «Здоровье». Ну что им с Надюхой стоило выписать этот журнал! Разве подозревали…

На следующий день Петя появился в читальном зале с толстой тетрадью в коленкоровой обложке и новеньким набором шариковых ручек. Особо интересующие его места переписывал красной пастой. Красной переписал и большую статью профессора Одинцова.

Утомившись, он шел на берег моря. И читал-перечитывал свои красные записи, не обращая внимания на прекрасных женщин, томящихся на прокаленном приморским солнцем желтом песке, на стоящие на рейде величественные самоуверенные корабли, на пивные ларьки и закусочные. Он чувствовал, что становился каким-то совсем-совсем другим человеком — повзрослевшим, помудревшим наконец, получившим доступ к чему-то такому важному, что совершенно необходимо для того, чтобы стать еще более другим человеком. А ведь он мог не поехать сюда, мог не постичь всего этого! И с жалостливой болью Петя смотрел на себя недавнего. Вот он в бытовке с Лесковым и Лыковым. Вот он на перроне с Надюхой…

Он отправил Надюхе большое трогательное письмо и с нетерпением стал ждать ответа. Он понимал, что торчать здесь, когда уходит время, от которого зависит все счастье их дальнейшей совместной жизни, кощунственно, и заказал билет на Излучье. Он бы уехал и сразу, но чувствовал, что библиотека таит в себе еще столько важного, совершенно необходимого! Да и Надюха может заинтересоваться какой-нибудь деталькой, какой-нибудь подробностью, а где тогда ее обнаружишь?..

В доме отдыха кипела жизнь. Счастливые липа, легкое веселье. Петя и не пытался понять — отчего это все. Да у него самого, наверное, было сейчас счастливое лицо. Костя и Слава оказались приятнейшими современными людьми, уделяли Пете постоянное внимание, все время приглашали на какую-то дачу, но Петя ждал от Надюхи весточки и не мог отлучаться.

Он представлял, как читает она неожиданное письмо. Небось думала о нем что-нибудь тревожное, бабье, а вот на тебе! Стоит она такого письма, ох как стоит! Все будет теперь, Надюха, все! Только слез больше не будет.

И вот он получил ответ. Надюха писала неузнаваемым почерком, с ошибками, пропускала слова. Видно, на обдумывание фраз и выражений у нее не было сил. У Пети в ушах стоял звон — невыносимо протяжный и сухой. Оказывается, Надюха чувствовала, что эта поездка добром не кончится, что спутается он с какой-нибудь сволочью, с продувной бесстыдницей. Так оно и случилось. Быстро же он набрался подробных сведений о половой жизни!