Страница 30 из 60
Мишка бросился к двери.
— Куда же ты голенький-то! — Бабушка схватила что подвернулось под руку — штаны, носки, заспешила за Мишкой: — Надень, надень! Успеешь, налюбуешься…
Какое там — надень! Мишка не мог оторваться от прозрачной ловушки. Белый зверек, пятясь, вжался спинкой в холодную стенку, взъерошил шерсть. Он хрипел, показывая красный язычок, тонкие губки дрожали и дергались.
— Не вздумай руку сунуть, Мишатка! — сказал дедушка. — Это такая молния! Чиркнет — месяц не заживет.
— Ведро стает, — заметил Шмаков. — Не поймаешь. Надо бы…
— Эх, недотепы! — рассердилась бабушка. — На месте надо было. Вот каково теперь… — Она повела глазами на Мишку.
— Ну… Это… — дедушка постукал пальцем по ледяшке. — Пусть поживет, порадует Мишатку! А чучело мы ему потом, посылочкой. Правда?
Мишка и не заметил, как дедушка и Шмаков ушли. Начинался день, их ждала работа.
После завтрака бабушка начала собирать Мишкины вещи. Она собирала очень медленно. Задумывалась, сидела с рубашкой в руках. Потом укладывала в чемоданчик рубашку и сидела с полотенцем. Это Мишка видел мельком, когда забегал в дом — то за мясом, то за кусочком налима. Для горностая.
Зверек ничего не брал. Только шипел и вздрагивал. Вот смотри: белый, как заяц, а натура совсем другая!
И Мишка понял, что горностай так и умрет — от голода и страха. Он, наверное, очень гордый… Умрет и станет чучелом. Чтобы городские ребятишки могли любоваться им. День полюбуются, два. А потом и внимания на него обращать не станут. Есть же в школе чучела — белки, ондатры, птиц всяких. Пылью покрылись, никому не нужны. Только Мишка будет приходить к нему… Вспоминать, как он ничего не хотел, бился об ледяную стенку и пятился, пятился…
Солнце поднималось все выше, выше, а ведро не таяло. Мишка вошел в дом, постоял возле бабушки. Она его не заметила: сидела с носками в руках. Вышел. Горностай хрипел и цокал. То ли жаловался, то ли плакал. Мишка сел рядом, на крылечко, погладил рукой ловушку, будто его погладил, тонкого, отчаявшегося зверька. Потом взял ведро двумя руками и осторожно положил на бок…
Поезд шел почти без остановок. Туда, где… Оттуда, где… Последнее, что еще успел подумать Мишка — это про ручей. Не забыть… Рассказать… Отцу…
Жить хорошо
Это колеса выстукивали: «Жить хорошо! Жить хорошо!»
Петя достал новый бумажник и пересчитал наличные. Надюха не поскупилась — отвалила на распыл сотню. Но на вокзале, в киоске, он заметил яркую газовую косынку и не раздумывая сделал жене подарок. Надюха даже прослезилась. После прощальных поцелуев на перроне ухватила его за руку и под сиплый гудок тепловоза, заглушивший последние ее слова, торопливо сунула ему в карман еще пять красненьких. Вид у нее был совсем несчастный. С минуту Петя видел еще, опасно высунувшись из тамбура, как она махала ему — словно на фронт провожала…
Петя грустно улыбнулся, заплевал «Приму» и, выдернув из бумажника пятерку, спрятал остальные деньги подальше. Из вагона-ресторана он пришел в свое купе с двумя пачками шикарных сигарет «Ява-100» и двумя лотерейными билетами — на сдачу.
В купе ехали приличные люди. Петя не решался забраться на свою верхнюю полку на глазах у них. Да и жалко было мять новые брюки, а снять их — можно, нет? Нигде не написано.
Петя слонялся по коридору, снова и снова выходил в тамбур покурить и все мечтал о своей верхней полке. Потом проследил, как зашедший в туалет майор вышел оттуда с форменными брюками в руках, но уже в шерстяных шароварах. И выругался про себя. Ведь шаровары и у Пети были.
Скопировав эту процедуру, Петя сладко потянулся в белом покачивающемся ложе. Приличные люди вели тихие семейные разговоры по поводу моющихся обоев, японского линолеума. За тонкой перегородкой, на уровне Пети, кто-то возился, будто ежа проглотил. А ниже веселились, играли в карты. И женщины смеялись.
Тело у Пети вроде засыпало, а вот голова сопротивлялась, не хотела туманиться для непривычно раннего отдыха. Петя приподнялся, дотянулся до сетчатой полочки и достал из кармана пиджака лотерейки. Долго разглядывал их, улыбался, как ребенок, поверивший в добрую сказку, потом нашарил ручку и подписал голубенькие бумажки: на одной вывел «Н», на другой — «П». Как хорошо было у него на сердце!
…Очнувшись, он ошалело уставился в блестящий потолок. В купе горел слабый свет. Приличные люди разговаривали шепотом, а откуда-то издалека, будто из другого вагона, жаловался стонущий радиоголос:
Петя постепенно успокаивался, но еще чувствовал легкую испарину на шее. Приснилась же такая ерунда… Будто входит он в огромный, сверкающий расточительными люстрами зал ресторана и не успевает усесться за столик, как подбегает официант с меню. Посмотрел в это меню, а там!.. На холодные закуски — вдовы и разведенные женщины, на горячее — блондинки, на десерт — брюнетки. «Есть заказное! — зашипел на ухо официант. — Девочки! Что подаем?» Ну, ясное дело, Петя просто растерялся и слепо ткнул в меню пальцем. Глядь, официант ведет за руку Надюху. «Я знала, что ты сюда зайдешь! — зловеще сказала Надюха и по-хозяйски расположилась за столом. — Платочком, косыночкой хотел отделаться, топор зазубренный. На этой косыночке я тебя и повешу! А сначала рассчитайся с официантом!»
Дрожащими руками Петя достал бумажник и вытащил из него две лотерейки. Официант спокойно взял их, посмотрел на свет и исчез. «А деньги где? — ненавистно прищурила глаза Надюха. — Сто сорок рубчиков, где?!»
«Ваша «Н» выиграла! — спас Петю подскочивший официант. — Вот, полюбуйтесь! — положил на стол тиражную таблицу, ярко разукрашенную голыми мужчинами и женщинами. На Надюхин билет выпал… «молодой чувствительный брюнет с томным взглядом и автомобилем «Жигули» в хорошем техническом состоянии».
«Ну тогда живи! — радостно сказала Надюха и подмигнула официанту. — Теперь ты мне не нужен, колун ржавый».
Петя отходил от кошмара. Он лежал тихо, как покойник. Впервые за много лет он лежал ночью один. Петя даже пошарил под простыней. Один… Чудно!
Он почувствовал легкую потребность, но надо было слезать с полки, обуваться на виду у приличных спутников. Они, конечно же, сразу поймут, куда его потянуло. «Потерплю… — решил Петя. — Не придумают одноместных купе. Вот и мучайся так».
Он перестал думать об этом, и это отдалилось, стало необязательным. Вагон покачивало, было мягко и уютно. Все вещи на виду. К Пете пришел сладкий покой.
«Жить хорошо! Жить хорошо!» — не уставали радоваться колеса надежной и гладкой дороге. Петя согласно и грустно кивал. Одному ехать все-таки немного тягостно. Вот увидел сон — и рассказать некому. Так и пропадет, забудется. Надюха небось тоже мучается, если не гулянка какая…
И Петю словно обухом трахнуло. В одной маленькой и быстрой мысли уместились подвыпившая компания у какой-нибудь подруги жены, шуры-муры и… пустая квартира, шепот в темноте. В темноте!
Петя придерживал дыхание, но оно рвалось наружу, в его ранимое сердце безжалостными зубами вгрызалась ядовитая мышка. Урчала, захлебывалась обильной сладкой кровью. Петя закусил губу, вцепился обеими руками и волосы: «Грызи, грызи, насекомое!»
Он уже наяву видел всякие нехорошие вещи, вытворяемые в легкомысленно оставленной им двухкомнатной благоустроенной квартире.
«Недаром она сегодня простыни меняла!..»
Петя взмок в одну секунду.
«Вырвался, дурак! Вырвался! Сейчас же вернусь».
Он решительно сел и мотнул головой.
— Выспались? — услышал он приятный женский голос. — Может, мы вам помешали?
Пожилой сидел, прислонившись спиной к голубой пластиковой стенке. А это, наверно, его дочь — лет двадцати пяти, смуглая, худенькая. В брюках и кофточке.
— Что вы! — наконец ответил Петя вежливо. — Кому вы можете помешать! — Он почувствовал, что сказал это и веско, и в меру доброжелательно — как и надо было.