Чистые струи

Да что города! Соборы, дома — и те срисованы, описаны. Память дорога! А вот об этом, что было здесь раньше, что росло, жило, — кому помнить? Кому это дорого? Конечно, соборы люди делали, труд их уважать надо. Лес сам рос… А никому в голову не приходит, что сведения о нем столько бы пользы принесли! Ведь не все растет, что из земли проклюнулось. Где сосна должна стоять, нечего туда елку пихать, толку не будет — не ее это место. Если природа сотни лет каждому растению место выбирала, жилплощадь для него готовила, то надо с этим считаться. Надо поосторожнее саженцами разбрасываться. Что зря губить их. Если сравнивать, говорит отец, то это как бы негров или турок на Чукотке селить, а эскимосов в Индии. Насилие.

Конечно, трудно, волокитно подробные описи делать — не каждого гектара, а каждого бугорка, каждого клочка тайги. Но зато потом здорово бы это откликнулось! Здесь кедр стоял? Сади кедр! И попрет он на радость всем! А то бьются, бьются сейчас лесоводы, где половина посадок на корню засыхает, а где и больше — почти все.

Ну сейчас еще ничего. Ученые за лес вступились. На делянах велено лучшие участки леса не трогать — оставлять для осеменения пустошей. Только на нервах все это: кто оставит, да то, что брать не хочется, кто — под метелку. Забыл, мол. Штрафом отделается. Штраф-то не из своего кармана… Забыл, говорят, так будь добр — засаживай деляну! О, строгости начались. Засаживают! А что толку? Отец говорит, таких палок навтыкают, что плакать хочется.

…Васька и не заметил, как дошел до ориентира — брошенной лесорубами прогнившей будки на автомобильных колесах. Возле будки — горы наваленной бульдозером земли. Площадку под эту будку готовили… Все заросло полынью и колючником.

А вон там, за виляющей лентой зелени, укрывшей широкий ручей, начинается марь. Единственное до самой Синьки место, где деревья не тронули. Невыгодно было их брать. Редки они на мари — трелевать замучишься.

Васька добрался до ручья, напился прохладной желтоватой воды и стал искать брод. Повезло! Мостик на шел. Два шага — и на той стороне. Ни разуваться, ни обуваться.

Марь открылась вся сразу, длинная, почти в километр и шириной метров в триста. Дохнуло теплой свежестью: будто тот же воздух, прокаленный льющимся сверху жаром, да и не тот — не застойный, а вольный гуляющий свободно по этому километровому пространству, собирающий в укромных уголках влажного травянистого поля все запахи и остатки прохлады.

Прибывшие с Васькой комары растерялись и бросились врассыпную. Но рано обрадовался он! Из травяных зарослей поднялось облако местных крылатиков — крупнее и злее прежних. Васька чуть не бросился бежать обратно. Но что-то невероятное произошло над его головой. Он сначала ничего не понял, даже присел от испуга. Было чего испугаться! Да еще неожиданно… Если стая ворон разом заорет во все горло, словно в кипяток попала, перья посыпятся черным снегом, тут и взрослый присядет. Оказалось, сокол на ворон напал. Один на всех! Крылья у него легкие, резвые. Истребитель среди бомбардировщиков! Вот уж крутился этот дерзкий самолетик! Вверх, вниз, между лохмами широких черных лопастей. Чем же они его вынудили на это? Вороны! Черные души. Небось гнездо соколиное разорили. Так вам и надо!

Воронья стая пробивалась к Синьке, где можно было укрыться в ветвях. Васька следил за ней долго-долго. До того было это интересно, что иногда, в какую-то секунду, ему казалось, что не сам видит птичий бой, а по телевизору или в кино показывают. Потому что слишком уж интересно и складно. Небо ясное, высокое, каждую ворону видно почти до перышка, видны кривые лезвия на лапках сокола. Это когда он, ударив ворону, теряет скорость и начинает набирать высоту. А жертва отделяется от стаи и кувыркается до самой земли. Потом летит низко-низко, и уже не к Синьке, а куда попало.

Васька был за сокола, но все же с облегчением проследил, как скрылась в недоступности стволов и сучьев последняя стонущая птица, и только тогда опустился на колени.

Он знал, что не вернется домой без ягоды. Но когда увидел густую сыпень дозревающей, зрелой, перезревающей голубики, замер, придавив чуть было не вырвавшийся из груди вопль. Ему захотелось убедиться, что не только здесь, под ногами, но кругом — по всей мшистой площади мари — застыли голубые ягодные волны. И он долез вперед, натыкаясь на разлапистые, отяжеленные крупняком матерые кусты. Под самым приметным оставил мешающую корзину, с пустыми руками двинулся шибче, хватая на ходу упругие, покрытые сизостью скученные плоды. Он набивал рот до отказа, жалел, что не прихватил с собой хлеба — был бы совсем рай.

Он дал огромный круг, насладился сознанием, что первый проник в опышневшее угодье. Что ему достанется самая крупная и сладкая ягода.

Первую ягоду и брать-то приятно. Круглый плотный лист голубичника сидит на еще живой, крепкой шейке, не осыпается в совок битой рыбьей чешуей. Если и попадет в корзину малость, то это старый лист, отмерший с начала лета. Выбрать его — пустяк, и не здесь, а у ручья, где и сполоснуться, и напиться можно.

Васька отстегнул от пояса батин дюралевый совочек. Совочек любому под руку — легкий, с оттяжкой назад, чтоб взятая ягода в него затекала, а не сыпалась на землю. Зубья из тонкой нержавейки. Отец знает, какой длины их делать. Это тоже важно. Удлинишь — гнуться будут, скоротишь — много не захватишь. Ручка также важна. Поперек совка, как дужка у ведра, она, когда низко посажена, заставляет тебя давить рукой ягоду. А высоко слишком сделаешь — совок гулять в руке будет, колебаться как маятник.

Но Васька не думал сейчас об этом, он привык к этому хорошему совочку давно. Скребанул несколько раз — полный! Сыпанула на дно корзины хорошая порция голубой сладости. Это тебе и варенье, какого поискать, и компот знатный.

Ух и ловкий совок! Сам! Сам подныривает под тучные кронышки темно-зеленых кустиков. Прочесывает их стальными зубками. Сам, отяжеленный. ягодой, взлетает над корзиной и опрокидывается. И корзинка дружна с ним! Заплясала, заиграла вокруг лучших кустиков, вошла в азарт. Васька будто бы только наблюдал чуть со стороны за славно сработавшейся парой. При этом он успевал окидывать быстрым взглядом застывший простор вековой мари, вытирать промокшим рукавом разгоряченный лоб, шлепать ладонью но опухающим от комарья ушам.

Странный шорох за спиной дернул его будто током Брызнула голубая струйка не удержавшейся в совке ягоды.

Зверь и человек уставились друг на друга. В глазах зверя плескались страх и жадность. В глазах человека была радость встречи.

Старый бурый енот тащил еще живую ворону. Видно, предсмертная возня птицы мешала ему ощущать пространство, а азарт от легкой добычи лишил обычной осторожности.

Васька не хотел ему зла, но и встреча была хороша! Вот сейчас, сейчас… юркнет в куст — и будто не было его. Разве всегда подумаешь, прежде чем сделаешь… Прыгнул Васька вперед — хоть тронуть его, пушистого. Запомнить, какая она на ощупь, эта маленькая дикая собачка.

Енот взвился свечой, ударился спиной о валежину и, взвизгнув от боли, уже не поднялся. Он лежал грудью на подломленных передних лапах с открытыми глазами, в которых не было уже ни страха, ни жадности — пустота.

В это время трепыхнулась очнувшаяся от смертельного сна неудачливая ворона. Заворочалась, стараясь встать на ноги, но сквозь глубокие прокусы в шее хлынула светлая кровь, уносящая остатки совсем уже слабой жизни.

Васька и верил и не верил в гибель енота. Он знал, на что способны эти хитрецы. Но старик мог умереть и от разрыва сердца. Зря пугнул, зря… Долго Васька разглядывал его — и любуясь, и жалея. Взял сучок, провел им по спине. Не шевельнулся. Ударил. Сначала тихонько, потом сильнее. Нет. Все… И уже смело ухватился за крепкую лапку, потащил к корзине. Что ж теперь! Чучело дядя Игнат сделает… Это тебе не бурундук. Такое чучело и в школу отдать не стыдно.

Звенели комары, пекло солнце, а Васька все гонял и гонял совочек по зеленым гребням волн.

Наконец он приторочил к поясу потрудившийся на совесть совочек, обвязал марлей чуть раздавшуюся корзину, чтобы не расплескать добытое на пнях-колодах, и направился к еноту.