Страница 10 из 119
— Так — так! — сказал Фердинанд. — Однако, в конце концов, я провел прекрасные времена в гнусностях и беззаконии, и есть на что оглянуться! Итак, за какую цену ты продашь мне это перо?
— Но наверняка перо никому не нужно, король, разве оно не кажется совершенно обычным пером?
— Ну — ну! — говорит король Фердинанд, намыливая руки. — Разве где — нибудь заворачивают обычные перья в красный шелк? Косоглазый мошенник, не думай лишить меня вечного блаженства подобными, дурацкими речами! Я узнал в этом пере перо, которое Милка вырвала из левого крыла архангела Орифиила, когда сыны Божии находились в более запутанных и скандальных отношениях с дочерьми человеческими, чем принято ныне.
— В общем, сударь, — ответил Мануэль, — может, вы и правы, в мире нет ничего определенного. В любом случае я сделал вывод, только завидя эту пару предметов, что лучше не спорить с королем Фердинандом.
— Как я могу быть не прав, когда давным — давно предсказано, что такой божественный посланник, как ты, принесет эту священную реликвию, чтоб отвратить меня от грехов и сделать из меня святого?
— Мне оно кажется совершенно обычным пером, король. Но я помню, что сказал мне один сумасшедший, и не считаю, что ваши пророки умнее меня, ведь я сделался божественным посланником совсем недавно.
— Тогда назови цену.
— Думаю, было бы более уважительным, сударь, справиться у пророков, ибо я нахожу их щедрыми и великодушными существами.
Фердинанд кивнул в знак одобрения.
— Весьма благочестивая речь, поскольку в пророчестве говорилось, что эта реликвия будет дана мне вообще без вознаграждения крупным дворянином. Поэтому я должен тотчас же составить тебе грамоту, полагаю, на графский титул, и должен отписать тебе вчерашним числом плодородные земли и крепкий замок или два.
— Несомненно, — сказал Мануэль, — для вас было бы неразумно пренебречь соответствующим уважением к такому знаменитому пророчеству, тем более что чернильница у вас под рукой.
Поэтому король Фердинанд послал за графом Пуактесмским и объяснил ему по старой дружбе, как обстоят дела, и в тот же день высокородного графа исповедали и обезглавили. Пуактесм стал теперь вакантным местом и король Фердинанд пожаловал Мануэлю дворянство и сделал его графом Пуактесмским.
Правда, тогда всем Пуактесмом владел герцог Асмунд, возглавлявший войско норманнов, с презрением отрицавший власть короля Фердинанда и побеждавший его на поле брани с досадным постоянством. Так что Мануэль в настоящее время не приобрел ничего, кроме громкого титула.
— Я думаю, что очень скоро какая — нибудь беда случится с Асмундом и его гнусными приспешниками, и нам не нужно будет из — за них волноваться, — успокоил Мануэля король Фердинанд.
— Но как я могу быть в этом уверен, сударь? — спросил Мануэль.
— Граф, меня удивляет подобный скептицизм! Разве не ясно утверждается в Священном писании, что, хотя нечестивые могут какое — то время процветать, они вскоре будут подкошены, как зеленеющее дерево?
— Да, разумеется. Поэтому нет сомнения в том, что ваши воины скоро победят герцога Асмунда.
— Но я не должен посылать солдат воевать против него сейчас, когда я — святой. Это выглядело бы неприлично и имело неблагочестивый вид подсказки Небесам.
— Все же, король, вы посылаете войска против мавров…
— Ах, но это же не ваши земли, граф, а мой город Уведа, на который напали мавры, а нападать на святого, что вы без сомнения должны понимать, опасная ересь, подавить которую — мой долг.
— Да, разумеется. Значит, вот так! — сказал Мануэль. — Что ж, быть графом — это кое — что, и лучше бережно носить красивое имя, чем караулить стадо свиней, хотя, по — видимому, со свиньями не пропадешь с голоду.
Между тем герольды короля в парадных доспехах разъехались по округе, чтобы объявить об исполнении древнего пророчества, касающегося пера архангела Орифиила. Никогда прежде не бывало в этих краях такого шума, ибо в колокола всех церквей звонили день — деньской, а весь народ бегал вокруг, молясь что есть мочи, прощая родственников, целуя девушек, свистя в свистки и звеня бубенчиками, поскольку город теперь стал прибежищем реликвии настолько священной, что и последний грешник, лишь коснувшись ее, очищался от любой скверны.
В этот день король Фердинанд прогнал дурных сотоварищей, с которыми он так долго буйствовал, прибегая ко всем возможным порочным способам, и зажил, как святой. Он строил по две церкви в год и питался одними кореньями и травами; он ежедневно мыл ноги трем беднякам и ходил в рубище; когда сжигали еретиков, он сам приносил и складывал дрова, чтобы никого не обременять; и он сделал матерями — настоятельницами своих самых близких подруг прежних дней, поскольку знал, что люди делаются святыми при соприкосновении со святостью.
А граф Мануэль пребывал в течение месяца при дворе короля Фердинанда, отмечая повсюду то, что казалось самым примечательным. Мануэль в основном нравился избранным, и по вечерам, когда двор собирался на домашнюю молитву, никто не был более набожен, чем граф Пуактесмский. Он был тих с матерями — настоятельницами, а с анахоретами и епископами — прост, что не могло не восхищать в божественном посланнике. «Особая благосклонность Небес, — как указывал король Фердинанд, — всегда сберегается для скромных людей».
Перо из крыла гуся Гельмаса король Фердинанд велел прикрепить к непритязательной камилавке с нимбом из золотой канители, которую он теперь носил вместо тщеславной земной короны, чтобы постоянная близость с этой реликвией умножала его святость. И теперь, когда его душу покинула неуверенность в самом себе, Фердинанд жил без забот, и его пищеварение улучшилось за счет легкой диеты из кореньев и трав, и его доброта была бесконечна, поскольку он не мог сердиться на жалких грешников, которых ожидают бесконечные муки ада или чистилища, в то время как Фердинанд в раю будет играть на золотой арфе.
Поэтому Фердинанд со всеми обходился мягко и великодушно. Половина его подданных говорила, что это им все просто кажется, а остальные утверждали, что в самом деле такое вполне возможно, что они всегда мечтали об этом и теперь думают только о том, чтобы молодежь извлекла для себя пользу и относилась к подобным вещам посерьезней.
А Мануэль достал глину и вылепил фигуру, у которой были черты лица и кроткий взгляд Фердинанда.
— Да, в этом молодом человеке, которого ты сделал из грязи, есть что — то от меня, — согласился король, — хотя материал, конечно же, не может передать цвет лица и красный нос, которые у меня были до духовного возрождения, когда я думал о всякой тщете; и, кроме того, он весьма похож на тебя. Все же, граф, в этой вещи есть чувство, здоровье, она свежа и свободна от модного сейчас болезненного внимания к анатомии, и это делает тебе честь.
— Разумеется, король, мне эта фигура нравится сейчас, когда она только закончена, но я почему — то уверен, что это не та фигура, которую я мечтаю создать. Нет, я должен следовать своим помыслам и своим желаниям, и святость мне ни к чему.
— Эх вы, художники! — сказал король. — Но у тебя на уме нечто большее, чем грязь месить.
— По сути, король, я ошеломлен тем, как создали святого, и тем, как легко все достается, если этого от вас ждут.
— Пустяки, граф, это никого не должно печалить, я пока не жалуюсь. Но на самом деле ты думаешь о чем — то более серьезном.
— Я думаю, сударь, что нехорошо что — то у кого — то красть, и считаю, что абсолютная праведность — это красивое перо на шапочке.
Затем Мануэль зашел на птичий двор за дворцом короля Фердинанда, поймал гуся и выдернул у него из крыла перо. После чего граф Пуактесмский выехал на громадном в яблоках коне и пустился в путь на восток, в сопровождении свиты. Шестеро слуг в желто — голубых ливреях галопом скакали за ним, двое везли впереди в мешках с золотой диадемой изваяния, созданные доном Мануэлем. А третий — оруженосец — вез щит дона Мануэля, на котором был изображен вставший на дыбы и взнузданный жеребец Пуактесма, но у старого герба пришлось изменить девиз.