Нет прохода

Уилки Коллинз,

Чарльз Диккенс

НѢТ ПРОХОДА

Повесть «Нет прохода» была написана в 1867 г. Уилки Коллинзом совместно с Ч. Диккенсом; при этом исключительно Диккенсом были написаны только «Перед поднятием занавеса» и «Третье действие», Коллинз же писал первое и четвертое действия совместно с Диккенсом и целиком — второе.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Мистер Бинтрей, поверенный в делах мистера Вальтера Уайльдинга.

Госпожа Дор, пожилая компаньонка Маргариты.

Миссис Сара Гольдстроо («Салли»), экономка мистера Уайльдинга.

Мистер Джэрвис, клерк.

Джоэ Лэдль, главный надсмотрщик над погребами у Уайльдинга и Ко.

Г. Жюль Обенрейцер, лондонский агент одной швейцарской фирмы.

Мисс Маргарита Обенрейцер, его племянница.

Мистер Джордж Вендэль, компаньон фирмы Уайльдинг и Ко.

Maître Фохт, симпатичный старичок, главный нотариус Невшателя.

Мистер Вальтер Уайльдинг, виноторговец.

ПЕРЕД ПОДНЯТИЕМ ЗАНАВЕСА

День месяца и года — 30-ое ноября 1835 г. Лондонское время на больших часах собора Св. Павла десять часов вечера. Все меньшие лондонские церкви прочищают свои металлические глотки. Некоторые торопятся начать немного раньше тяжелого колокола большого собора, другие отстают на три, четыре, полдюжины ударов; все они дают довольно согласный аккорд и оставляют в воздухе отзвук, словно крылатый отец, пожирающий своих детей, звонко взмахнул своей гигантской косой, пролетая над городом.

Что это за часы, ниже большей части других и ближе к уху, которые сегодня вечером так сильно отстали от других, что одиноко отбивают свои удары? Это часы Воспитательного Дома для подкидышей. Было время, когда подкидышей принимали без всяких расспросов в колыбельку у ворот. Но теперь о них расспрашивают и их принимают точно из милости от матерей, которые отказываются от своего вполне естественного желания получать о них сведения и навсегда лишаются всех прав на своих детей.

Полный месяц сияет и ночь прекрасна со своими легкими облачками. Но день вовсе не был прекрасен, так как слякоть и грязь, увеличившиеся еще от осевших капель тяжелого тумана, лежат черным покровом на улицах. Той даме под вуалем, которая ходит в волнении взад и вперед около задних ворот Воспитательного Дома, нужно было бы сегодня хорошенько обуть свои ноги.

Она ходит в волнении взад и вперед, избегая проходить мимо стоянки наемных карет и часто останавливается в тени западного угла большой четыреугольной стены, повернувшись лицом к воротам. Над ее головой непорочное небо, залитое лунным сиянием, а под ее ногами грязь мостовой; не мог ли также, подобно этому, ее ум разделиться между двумя заключениями, на которые наводит размышление или опыт? Подобно тому, как ее следы, пересекаясь и перекрещиваясь друг с другом, образовали на грязи целый лабиринт, так не сбился ли, быть может, и ее жизненный путь в запутанный и беспорядочный клубок?

Задние ворота Воспитательного Дома отворяются, и из них выходит молодая женщина. Дама стоит в стороне, следит за всем, видит, что ворота снова тихо затворяются извнутри и идет следом за молодой женщиной.

Две или три улицы были пройдены в полном молчании, пока, наконец, она, следуя очень близко за предметом своего внимания, не протягивает руки и не касается молодой женщины. Тогда та останавливается и, вздрогнув, оборачивается.

— Вы дотрагивались до меня и вчера вечером, но когда я обернулась, то вы не хотели говорить. Зачем вы ходите за мной, как безмолвный дух?

— Я не говорила не потому, что не хотела, — ответила дама тихим голосом, — а потому, что не могла, хотя и пыталась.

— Что вам надо от меня? Может быть, я когда-нибудь сделала вам что-нибудь дурное?

— Нет, никогда.

— Знаю я вас?

— Нет.

— Тогда что же вам надо от меня?

— Вот в этой бумажке две гинеи. Возьмите от меня этот ничтожный маленький подарок, и тогда я расскажу вам.

Честное и пригожее лицо молодой женщины покрывается краской, когда она произносит:

— Во всем громадном здании, где я служу, нет ни одного человека, ни взрослого, ни ребенка, у которого не нашлось бы доброго слова для Салли. Салли — это я. Разве обо мне стали бы хорошо думать, если бы меня можно было подкупить?

— Я не намереваюсь подкупать вас; я только хотела вознаградить вас, предложив вам очень немного денег.

Салли твердо, но не грубо, закрывает и отводит от себя протянутую руку.

— Если я что-нибудь и могу сделать для вас, мадам, и если бы я и могла сделать этого ради вас самих, то вы очень ошибаетесь во мне, думая, что я сделаю это за деньги. Чего же вы хотите?

— Вы одна из нянек или служанок в Воспитательном Доме; я видела, как вы выходили оттуда сегодня вечером, да и вчера вечером.

— Да. Я Салли.

— На вашем лице лежит отпечаток ласкового терпения, и это заставляет меня думать, что очень маленькие дети быстро привыкают к вам.

— Благослови их Боже. Да, они привыкают.

Дама приподнимает свой вуаль и открывает лицо, которое кажется не старше лица Салли, лицо гораздо более изящное и интеллигентное, чем у той, но истомленное и удрученное горем.

— Я несчастная мать одного недавно принятого на ваше попечение ребенка. Я обращаюсь к вам с мольбой.

Инстинктивно уважая то доверие, с которым был поднят вуаль, Салли, пути которой — всегда пути простоты и сердечности, снова опускает его и начинает плакать.

— Вы выслушаете мою мольбу? — настаивает дама. — Вы не будете глухи к отчаянной просьбе такой просительницы с разбитым сердцем, как я?

— Боже, Боже, Боже мой! — плачет Салли. — Что я скажу, что я могу сказать! Не говорите о мольбах. Мольбы возносятся ко Благому Отцу всего земного, а не к няням, вроде меня. И постойте! Я еще пробуду на своем месте только полгода, пока другая молодая женщина не сможет подучиться. Я собираюсь выйти замуж. Я не должна была бы уходить со двора вчера вечером и не должна была бы уходить и сегодня, но мой Дик (это тот молодой человек, за которого я выхожу замуж) лежит больной, и я помогаю его матери и сестре ухаживать за ним. Не хватайтесь за меня так, не хватайтесь за меня!

— О добрая, милая Салли, — стонет дама, цепляясь с мольбой за ее платье. — Вы полны надежд, а я в отчаянии; пред вами лежит прекрасный жизненный путь, который уже никогда, никогда не сможет открыться передо мною; вы можете питать надежду стать уважаемой женой и матерью. Вы полная жизни, влюбленная женщина, но и вы должны умереть. Ради Бога, выслушайте мою горестную просьбу!

— О, Боже, Боже, Боже мой! — плачет Салли, причем ее отчаяние доходит до величайших пределов при произнесении местоимения, — но что же я должна сделать? И потом! Смотрите, как вы обратили против меня мои же собственные слова. Я сказала вам, что собираюсь выходить замуж, чтобы сделать для вас понятнее, отчего я оставляю свое место и почему не могу помочь вам, бедняжка, если бы даже хотела; а вы говорите так, словно я сама настолько жестока, что выхожу замуж и не помогаю вам. Это нехорошо. Ну, разве это хорошо, моя бедняжка?

— Салли! Выслушайте меня, моя дорогая. Моя мольба не о будущей помощи. Она касается того, что уже прошло. Ее можно передать в двух словах.

— Ну, вот! Это еще того хуже, — восклицает Салли, — вы думаете, что я понимаю, что вы подразумеваете под этими двумя словами.

— Вы понимаете. Какое имя дали они моему бедному ребенку? Я ни о чем больше не спрошу, кроме этого. Я читала о правилах Воспитательного Дома. Он был окрещен в часовне и занесен в списки под каким-нибудь именем. Он был принят в прошлый понедельник вечером. Как они его назвали? — И в своей страстной мольбе дама опустилась бы на колени в вонючую грязь улицы, по которой они бродили — пустынной улицы без прохода, выходящей на темный сад Воспитательного Дома — но Салли удерживает ее.