Расколотое небо

Ее первое большое путешествие почти совпало с концом войны, когда в толпе растерянных, разъяренных людей она навеки покидала Богемские леса. Мать знала, что в одном из среднегерманских сел живет мужнина сестра. В ее-то дверь они и постучались однажды вечером, как потерпевшие кораблекрушение. Их приютили, дали кров и стол, тесную комнатку для матери, каморку для Риты. И хотя первое время мать без конца твердила: «Тут я не останусь ни за что!» — они тем не менее остались, связанные общей бедой и бессмысленной надеждой, что когда-нибудь в этот скромный, но верный приют все-таки придет письмецо от отца, пропавшего без вести на фронте.

Надежда постепенно рассеивалась, уступая место скорби, потом горестным воспоминаниям, а годы шли и шли. В этом селе Рита обучилась грамоте, затвердила считалки местных ребят, выдержала все обязательные испытания храбрости у ручья.

Тетка была хмурого, педантичного нрава; прожитая в этом домике жизнь принесла ей и радость и горе, до последней капли высосала из нее какие бы то ни было порывы и под конец погасила даже зависть. Она отстаивала право собственности на обе комнаты и каморку, но девочку по-своему любила.

Рита и не подозревала, как тяжко было матери делить любовь дочки и место у очага. Рита была привязчивым, общительным ребенком, каждый ласково обходился с ней, каждый считал, что видит ее насквозь. Но о том, что ее по-настоящему радовало и по-настоящему мучило, она не рассказывала никому. Молодой учитель, приехавший в их село, видел, что она часто, бывает одна. Он стал давать Рите книги и брал ее с собой на прогулки по окрестностям. Он знал, чего ей стоило бросить школу и поступить на службу, но разубедить ее было невозможно. Ради нее мать работала в поле, а потом на текстильной фабрике. Теперь же, когда она прихварывает, обязанность дочери — заботиться о ней. «Вы еще успеете намучиться», — говорил учитель. Он был искренне возмущен. Рите всего семнадцать лет. Упрямство — вещь хорошая, когда нужно побороть самого себя, но далеко на нем не уедешь. Одно дело — мужественно принять неприятное решение, даже принести жертву, и совсем другое дело — изо дня в день корпеть в тесной конторе. Да еще в полном одиночестве — много ли нужно служащих сельскому отделению соцстраха? Совсем другое дело — день-деньской исписывать нескончаемые листы колонками цифр, одними и теми же словами напоминать одним и тем же неисправным плательщикам об их обязанностях. Со скукой смотрела она, как подкатывают к подъезду машины, как оттуда выходят всегда одни и те же одобряющие или порицающие работу конторы начальники. Со скукой смотрела, как они отбывают.

Энтузиаст-учитель в свое время поддержал ее жизненные запросы; она ждала чего-то необычного — необычайных радостей и горестей, необычайных событий и откровений. Все в стране беспокойно метались, рвались куда-то. Ее это не удивляло (она не знала, что может быть иначе), но где же тот единственный, который поможет отвести малюсенькую частицу этого гигантского потока в русло ее ничтожного и такого важного существования? Кто даст ей силы внести поправку в злобную прихоть слепого случая? Она с испугом замечала, что начинает привыкать к однообразному течению дней.

Снова наступила осень. В третий раз придется ей наблюдать, как опадают листья с двух ветвистых лип под окном конторы. Жизнь этих лип бывала ей иногда понятнее, чем ее собственная. Она часто думала: «Вряд ли мне доведется увидеть из этого окна что-то новое. И через десять лет почтовый грузовик будет останавливаться здесь ровно в двенадцать, и пальцы у меня к этому времени посереют от пыли, и я буду мыть руки задолго до того, как надо идти обедать».

Весь день Рита работала, а вечером читала романы; ею постепенно овладевало ощущение никчемности.

Тут она встретилась с Манфредом, и у нее на многое открылись глаза. В этот год листья с деревьев опадали пестрым фейерверком, а почтовый грузовик иногда ужасно запаздывал — на целых пять минут. Прочная, надежная цепь мыслей и чаяний снова привязывала ее к жизни. Она больше не грустила, если даже подолгу не видела Манфреда. Скуки как не бывало.

Он написал, что приедет на рождество. Она встретила его на станции, хотя он просил не встречать.

— Вот она, моя золотистая красавица! — воскликнул он. — И мех на шапочке золотистый, как в русских романах.

Они прошли несколько шагов до остановки и стали ждать автобуса у какой-то витрины. Сразу же выяснилось, что в письмах легко называть друг друга на «вы» и все-таки быть вполне откровенными, в действительности это куда труднее.

— Вот видите, — начал он, и ее на миг обуял страх, не разочаровала ли она его раз и навсегда, — этого я и хотел избежать. Очень приятно стоять в снежном месиве, глазеть на лейки и детские ванночки и не знать, как быть дальше.

— Почему же? — подхватила Рита. В его присутствии она умнела молниеносно. — Пусть роман идет своим ходом.

— То есть? — с интересом спросил он.

— Например, героиня скажет герою: давай сядем в голубой автобус — кстати, он показался из-за угла. Я провожу тебя до дому, потом ты пойдешь со мной к моим родным — они ведь до сих пор не знают, что ты существуешь. А чтобы пригласить тебя на рождественского гуся, им надо с тобой познакомиться. Ну как? Хватит на первый день?

Она поймала его взгляд в стекле витрины.

— Хватит, — он был приятно поражен, — за глаза хватит. Умница, хорошо придумала.

Они посмеялись и взобрались в голубой автобус, который остановился у самой витрины. Сперва приехали к его двоюродной сестре, а потом он пошел с Ритой к ее родным, которые почти не знали о его существовании и долго молча разглядывали гостя. «Видный мужчина, — думала тетка, — только староват для девочки». «Ученый-химик, — думала мать. — Лишь бы женился, ей тогда не знать забот, а я умру спокойно». И обе в один голос произнесли:

— Приходите на рождество отведать жареного гуся.

Когда Рита вспоминает о рождестве в заснеженной деревеньке — в сочельник, как и полагается, выпал снег, — о том, как они рука об руку шли по безлюдной сельской улице, она задает себе вопрос: было ли так когда-нибудь и будет ли когда-нибудь еще? Обе половинки земли сошлись точка в точку, а на стыке прогуливались мы, как ни в чем не бывало.

У ее крылечка Манфред достал из кармана узкий серебряный браслет и протянул ей так несмело, как никогда еще ничего не дарил девушкам. Рита давно поняла, что ей придется всегда быть смелой за двоих. Она сбросила толстые вязаные перчатки прямо в сугроб и приложила ладони к холодным щекам Манфреда. Он замер, глядя на нее.

— Мягкие, бронзовые, пушистые, — прошептал он и сдунул с ее лица прядь волос.

Кровь бросилась ему в голову, он отвернулся.

— Ничего, смотри на меня, — шепнула она.

— Да? — спросил он.

— Да, — ответила Рита.

Его взгляд она ощутила, как удар ножом. Весь вечер она старалась скрыть, что у нее дрожат руки, но он заметил и улыбнулся; ее обидела эта улыбка, и все-таки ей неудержимо хотелось смотреть на него. Пожалуй, она была не в меру оживленна, но мать и тетка то ли никогда не знали, то ли успели запамятовать, как девушка старается скрыть пугающую ее любовь. Они беспокоились об одном — как бы не пережарить гуся.

Под конец разлили вино и выпили друг за друга.

— За ваши экзамены, — обратилась к Манфреду мать, — чтобы все сошло благополучно.

— За ваших дорогих родителей, — пустила тетка пробный шар. Надо же побольше узнать о молодом человеке.

— Благодарю вас, — сухо ответил он.

Рита до сих пор не может без смеха вспомнить выражение его Лица. Ему тогда было двадцать девять лет, и он уже раз и навсегда не годился в любящие зятья.

— Мне сегодня снилось, что мы дома празднуем рождество. Отец поднимает бокал и пьет за мое здоровье. А я — конечно, во сне — хватаю со стола тарелки, рюмки и все подряд швыряю об стену.

— Зачем тебе понадобилось пугать людей? — спросила Рита, провожая его до калитки.

Он пожал плечами.

— А чего им было пугаться?