Веснозапев

Жду, а над заводью остановилось прощальное слово синицы:

— Июль, июль…

ПЕРЕПЕЛА

ЕВГЕНИЮ НОСОВУ

Когда летний вечер выстлал по ляжинам и речке сырые туманные холстины и начал спелить для ночи желтобокие звезды, тогда с берегов Крутишки стали окликать друг друга перепела. На правом склоне в чистой пшенице картаво шелестел один своей перепелке: «Ха-а-ша, ха-а-ша». И чувственно сулился не то ей, не то соседу: «Спеть хочу, спеть хочу». С левого берега озабоченно отзывался: «Буду ткать, буду ткать». И хотя подруга время от времени ворчливо звала его — «Спать по-иди, спать по-иди», перепел сновал челноком в травах и уже ясно и определенно отвечал: «Тку ковры, тку ковры».

Все птицы давным-давно спали, и всяк на свой лад видел сны, а на берегах все бодрствовали два перепела. Справа восторженно двоил: «Ха-аша, спеть хочу», — слева упорно утверждал: «Тку ковры, тку ковры».

Расплеснула утренняя заря горячие краски, и перепелишка как бы зевнул, уже невнятно пробормотал: «Спеть хочу». Другой чего-то долго ждал, но лишь над правобережьем выкатилось счастливое солнце, скромно подтвердил: «Выткал я, выткал я». И тоже замолчал.

Поднялся я от речки на берег и оглянулся. По склону лилась к омутам сине-зеленая пшеничная волна и трудно было угадать в ней влюбленного перепела с ненаглядной перепелкой. А слева по берегу… посмотрел и замер я от внезапного озарения…

По дымной зелени трав расстилался живой ковер. И каких только узоров не выткал по нему неугомонный творец. Тут лилово шиты ковыльным гарусом кашка и богородская травка; ярко синеет косами вероника и алеет гвоздичка; там рассыпаны голубые звездочки журавельника и мелкое золото лютиков; раскрыты огнисто-желтые бутоны козлобородника и лазоревые глазки незабудок. А вон волчьи медунки зверовато уставились темно-фиолетовым прищуром на розовые шапочки клевера. Поодаль стелется в обнимку с белоголовыми нивянками густо-лиловый горошек, и синими гребешками пытается расчесать свои кудри вязиль…

Высоко над ковром распахнулся песенной душой жаворонок и зачекал-защебетал на тысячелистнике черноголовый чекан. А в поднебесье парил орел и все не мог оторвать зорких глаз от всенощного искусства перепела. Вместе со всеми птицами и солнцем хотел и я надолго запомнить ковровые узоры. Хотя… останутся они и после меня, и кто-то уже другой встанет здесь в необъяснимой сердечной радости и до конца дней своих не разлюбит отчие края.

ГРИБНОЕ ГУЛЯНИЕ

Шел березняком, слушал заливистого зяблика. И вдруг почувствовал, будто кто-то пристально смотрит на меня. Глянул по траве — руками всплеснул. Батюшки! Грибов-то сколь, того и смотри невзначай зацепишь какой-нибудь. Ну совсем как бы грибное гуляние…

Вот холостежь-обабки куда-то повалили, и все хмельные, развеселые. Ишь, в обнимку двое идут, чай, нестойко ноги держат. А наискосок через дорожку тоже обабок — шляпа набок, грудь колесом, и сам он удалым молодцом. И тальянка вроде бы в руках. Тех двоих, кажись, сманивает:

— Робятушки! Айда к девкам синявкам-сыроежкам! Ух и гульнем-споем на весь зелен лес!..

Ребята и грянули лихо под гармошку:

И все прямо-прямо к сыроежкам. Шумят, слизуну грозят:

— Эй, валуй, не балуй!

Только один повеса лишку хватил и средь бела дня заблудился в трех березах. Запнулся за желтые рогатики, ругнулся вгорячах:

— Эх вы… лапша!..

А синявочки-то как вырядились… Полушалки да платочки розовые, бордовые и красные, то бело-розовые… Сбежались, сплетничают, хиханьки да хахоньки… Миленков дожидаются. Сторонкой голубоньки да зелененьки с честью выглядывают, меж собой о чем-то шепчутся. А солнечно-золотистые до чего пригожи… Уста медовы — сладость одна… Потупились зазнобушки, застеснялися. Поодаль шибко спесивые стоят. Гордынь неприступная! Косынки красные да фиолетовые повязали, статью выхваливаются. Востроухий груздок одним глазком из-за пня за ними робеючи поглядывает и обабкам:

— Ой, робятушки, остерегайтесь-ко их! Жгучеедкие да остроедкие они… Позаритесь на басу-красу, опосля горюшко мыкать станете. Обласкайте-ко скромниц в коричневых платочках. Сиротинками они пригорюнились, о дружках разлюбезных задумались…

Прислушиваюсь да приглядываюсь и замечаю еще беленьких-беленьких сыроежек. Игривые такие, кинулись кто куда, смеха и визга девичьего на весь лесок. А в середке стройный обабок в собольей шапочке. Замешкался парень: «Какую ему облюбовать, какую девицу догнать да обнять-зацеловать!..»

Зазевался я и чуть-чуть было на гриб не наступил. Морщинистый, сухая травка седой бородкой свесилась. Сгорбился дедушка-обабок, на холостежь щурится. И с какой-то ласковой завистью вздыхает…

Дрогнуло что-то во мне, возле сердца больно-больно кольнуло. Жалость какая-то полилась, будто себя самого увидал. И почему-то из берез пошел. Утешаю себя: «Полно тебе, не стар ты покуда. Сколько тебе еще зоревать, по земле хаживать, с ней миловаться…»

Поднял глаза — окрест розовая пшеница растекалась-расплескалась. Под незакатным солнышком синий ветерок тихонько гуляет, дышит медовостью разнотравья, щекочет в колке трепетные осинки. И небо веселое — земле русской радуется. Только я гриб тот забыть не могу. Сам не пойму, как мне почудилось-почуялось в нем что-то не лесное, а нашенское, людское…

СОКОЛИНАЯ БЕРЕЗА

Широко-отложистый Ягодный лог, с робким ручейком и светлодонными бочажками в «подоле», с ранней весны битком набит певучими птахами, вороньем и сороками. По ту пору каждое дерево и каждый куст занят-заселен, кажется, нет ни одной ничейной ветки. Таловые кусты и щетинистая боярка чернеют сорочиными гнездами; рослые березы и осины — пристанище ворон; березняки побережные запеты зябликами и лесными коньками; мелкий подлесок — смородина, калина и вишняги — откликаются друг другу варакушками и соловьями; редкие островки тростника и рогоза потрескивают камышовками; лесистые «рукава» облюбованы дроздами-рябинниками, иволгами и кукушками. И среди общего гама и свиста уживаются чечевицы и камышовые овсянки. Даже канюки где-то находят для себя потайные уголки, чтобы тягуче «оплакать» нелегкую охоту на мышей; даже скромные пеночки потенькивают, словно трехструнные балалайки.

Попробуешь выйти из лога на клеверище или пахуче-кудрявую зелень донника — заструятся с неба жаворонки. И где повис, трепыхая крылышками, любимец весны, там на гнездышке сидит его подружка. Он из глаз человеческих скроется, но и оттуда, из поднебесья, видит свою жаворонушку — серенькую и терпеливую мамашу будущих веснозапевцев.

Что и говорить, Ягодный лог собирает по весне все свое птичье население, и каждое дерево, каждый куст, словно сердцами, распускаются почками, и под песни родятся цветы и зреют ягоды, и вьется из кольца в кольцо русокудрый хмель… Но к половине августа совсем тихо по логу, и весь он уже ничейный, в нем начинает хозяйничать покуда неуловимая осень. Многие птахи отлетели из родимого края, а для тех, что остались, весь лог — общий дом: лети куда хочешь, садись где вздумается…

Вот так и размышлял я, когда в логу на лужайке подле осинника усердно срезал крепконогие подосиновики. И столько их тут глянуло по траве, словно накрошили осины красных листьев.

С теми же мыслями нарвал я охапку сказочно-голубых шаров мордовника на голом угорчике, насобирал метелок белого донника — медовой приправы к табаку. Да так, в задумчивости И грусти об укатившемся лете, пересекал донниковое поле. И вдруг над головой возник свистящий шум, кто-то грозно «жжикнул» по воздуху. Невольно вздрогнул и, что таиться, даже испугался: ни жук, ни пчела и ни оса не смогли родить звук, схожий с реактивным истребителем. Пусть не по громкости, а по характеру.