Арктический экзамен

Глебов сразу уловил направление мыслей Гены, прямолинейную его логику, но не торопился с пояснениями.

— Как, говоришь, мыс называется? — сдерживая улыбку, спросил он у матроса.

— Святой Нос, Павел Сергеевич! — тот принял розыгрыш.

— Может быть, переименуем в Нос Бузенкова? Так и запишем!

Геннадия из рубки как выдуло.

Матрос, собравшийся было смеяться, непонимающе пожал плечами:

— Ну и командочка! Один «мурками» с ума сводит, как с вахты, так за магнитофон, второй на Пушкине помешался, третий новые острова открывает… А вы слышали, Павел Сергеевич, что кок в четыре утра сегодня отмочил? Не слышали… Я-то динамик не выключаю, сплю. Ну вот, в четыре утра раздается: «Вниманию членов экипажа! Команда приглашается на вечерний чай!» Потом прошебуршало что-то — и опять: «Вечерний чай… вечерний звон!» Какой, думаю, звон, пошел в столовую, а там уже дед Глушаков. Робинзон, ну этот, который Пятница, и этот — первооткрыватель земель. Сидят вокруг горы оладьев и мечут, только за ушами пищит. Что, говорю, делаете, спать не даете порядочным людям? Как что? Ужинаем, подсаживайся, отвечают. Да вы взгляните на время! Взглянули, и правда: вот черт возьми! Это кок говорит. Ты зачем, говорит, Иван, поднял меня?.. Оладьи он пек, как с берега вернулся, потом спать ушел, а Пятница проснулся и давай кока будить: иди, говорит, команду корми. Ну, командочка! Вечерний звон…

— Горе с вами! — вздохнул Глебов. — Дорвались до берега…

— У меня ни в одном глазу не было, Павел Сергеевич!

— Заливай! Характеристики потом просить будете, боже упаси, худого слова не скажи!

Матрос счел нужным промолчать.

Ровный ход станции, мелодичное постукивание дизелей в глубине корпуса, тихая рябь моря с последними отблесками темнеющего багрянца закатного дня располагали к раздумьям. Утром караван втянется уже в Восточно — Сибирское море, куда, обогнав ледокол, ринулся на разведку спасатель. Вот — вот он должен сообщить обстановку, которая, по сигналам с других судов, хорошего не обещала. Глебов ходил этой дорогой не раз, помнил не лучшие дни свои возле устья Индигирки, что не раньше, не позднее, а к разгару короткой навигации выносит в море увесистые «подарочки» в виде грязного, с настывшим грунтом, льда. На коротком совещании у начальника экспедиции Глебов тоже высказался за пролив Дмитрия Лаптева, но, однако, надо быть готовым к разному, все ж мелководье! Собственно, «Северянке» оно никак не угрожало, а «Буслаеву» с шестиметровой осадкой придется держать ухо востро.

Никогда еще Глебову не приходилось быть в роли капитана «баржи», как справедливо называет электростанцию Сокол, зависеть от других людей, когда твои капитанские решения ограничиваются умением расставить команду, способную бороться за живучесть судна…

В рейс Глебова вызвали из отпуска, но он не то чтобы оскорбился предложенной должности, он недоумевал: «Почему?» — «У вас арктический опыт, да и свободных людей нет!..» Команду подбирали с трудом. Списанные с торговых судов моряки соглашались неохотно, это б в загранку, да еще в доброе государство, где можно «обарахлиться», прибежали бы больные и хворые, а тут — к белым медведям! Но деваться было некуда: два матроса дожидались новой визы — посеяли паспорта, радист Сокол страдал из-за любви к райским птицам и к своему сынишке. Боцманы, правда, тоже отпускники, но народ незнакомый. Словом, веселая компания! Но компания держалась, не подводила. Да и Глебов любил моряков, гордился принадлежностью к морскому братству…

Стемнело совсем. Вахтенный матрос включил настольную лампу, читал книгу. Почувствовав взгляд капитана, встрепенулся, но книгу не отложил. Глебов молча притушил папиросу, вышел на тентовую палубу. Какая темная ночь! Он вспомнил, что сегодня опять перевели судовое время на два часа вперед — караван движется навстречу солнцу, а оно с каждым днем все позднее восходит над горизонтом. Через две недели он намеревался вернуться в Мурманск, получить новое назначение, а впереди еще добрая треть пути. И какого еще пути! Что обещает завтра Восточно — Сибирское море?

Из вытяжной трубы пахнуло хлебным духом. Он подумал: вот кок все хлопочет на камбузе! Вчера был разговор, чтоб прикупить хлеба на берегу. Вроде и мешки брал с собой Сапунов, а вернулся с пустыми руками: «Да, товарищ капитан, как увидела наша братва, что я приглядываюсь в магазине к этим черствым кувалды — шам, деньги не дали из кармана вынуть. Нет, браток, ты, говорят, не лишай нас удовольствия, пеки свой хлебушек!» Глебов вспомнил, что Сапунов попал в экспедицию из газеты с корреспондентской должности, усмехнулся: да, действительно командочка!

Только сейчас он разглядел, что кто-то недвижный, нахлобучив воротник шубы, постаивал возле рубки. Подошел, узнал:

— Вы, Бузенков! Не спится? Наверное, обиделись?.. Ничего, бывает…

— Да я уж сам все понял, Павел Сергеевич. Проливом Дмитрия Лаптева идем, — откликнулся Гена.

— Первый раз в плавании?

— Ясное дело — впервые!

— Понимаю, понимаю… Вы б шли, отдохнули перед вахтой…

К утру, как и предполагал Глебов, встретили льды. Обширное поле с левого борта, горбатясь торосами, простиралось далеко — куда-то в предполюсные пределы. Ледокол, взяв станцию на короткий буксир, сбавил ход, шел еще чистой водой, огибая кромку припая. Глебов сдал вахту старшему из боцманов, решил отдохнуть. Проснулся от методичных ударов по корпусу станции, наскоро пообедал, опять поднялся в рубку. Нестерпимо блистало солнце, сахарно сияли торосы, что окружили станцию уже со всех сторон. С ледокола передали, что у него всего четыре метра под килем. На отдельных участках глубина вовсе падала, и Глебов примечал, как винты «Буслаева» вспучивают из-под кормы густую, кофейного цвета илистую воду.

Лед — направо, налево, позади. Кажется, нет ни одной сколько-нибудь просторной прогалинки, куда мог бы просунуться своим скошенным носом «Буслаев», но он чудом находил разводья, подтянув станцию к своей корме так, что, изловчась, можно было перепрыгнуть с одной палубы на другую. На исходе третьего часа натужных усилий пробиться на чистую воду из восьмибалльного льда «Буслаев» вошел в длинную полынью, спугнув прикорнувшего на льдине тюленя. Зверь лениво соскользнул в воду и кинулся почему-то в сторону ледокола, норовя проплыть через узкий просвет между кормой буксировщика и форштевнем станции. На юте «Буслаева» схватились за багор, отпугнули зверя, спасли, может быть, от гибели под винтами. Зверь нырнул в противоположную сторону. В рубке некоторое время шумно обсуждали это событие, а вскоре Глебов услышал, как «Решительный» вызывает на связь капитана ледокола:

— Нахожусь в тяжелых льдах, самостоятельно не пробиться.

«Вот оно началось!» — подумал Глебов, слушая переговоры ледокола и спасателя.

Снова ночь. Кажется, ни капитан Глебов, никто другой на электростанции не заметил, как погасло солнце и глухая темень обволокла затерянный в мироздании, а теперь уже и расчлененный на части караван. Шарит прожектором неподвижный вдали спасатель. Включили прожектора на ледоколе и на «Северянке». Пошел снег с дождем. А может, дождь со снегом? В прожекторных лучах, прокалывающих тугой мрак снежно — дождевые струи мечутся, как мириады бабочек, ослепленных светом, которые разбиваются о палубы, стекают по стеклам рубки, заслоняя и без того слабый обзор. Ледокол, «дрейфуя», все же находит лазейки, лавируя, меж льдин, которые нет — нет да клюют электростанцию. Глебов посылает в форпик и подвахтенного матроса. Теперь там двое — в этой грохочущей «цистерне», катящейся как по булыжнику. Каково им там?

Прожектор, кажется, уже достает своим лучом спасателя? В самом деле, вот они, будто вылепленные из воска, борта, надстройка, мачты… Сказочное видение? Как сказать!.. Глебов протер запотевшее стекло. В нескольких милях справа — множество неподвижных огней. Устье Индигирки! Караван судов на рейде. Там, ближе к берегу, наверное, чистое море, да куда сунешься? Мелко.

В шпигатах журчит вода. Под козырьком рубки, куда не бьют в упор тяжеловесные струи, искрятся кристаллинки изморози. Матросы поочередно заходят обсушиться, торопливо курят и опять исчезают в ночи. Наступит ли наконец утро?