Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 64 из 80



— Ничего, втянешься. Это поначалу — глаза по ложке, а потом — карты как карты, пики и вини… Ну-ка, покрой блондиночку.

Иван суетится, нервничает, неловко мечет карту:

— Где такие водятся?

— Не суетись, с бабами оно без суеты надо, обходительней…

— Да я и так…

Не игра, маета, томление одно. И после ужина, на который пожаловало всего ничего, Иван тянет кока на берег. Есть еще возможность походить по твердой земле: завтра не предвидится, поскольку небо очищается от рваных туч и где-то в глубинах вод назревает то ли штиль, то ли новая буря. Попробуй предугадать в Арктике!

Крупные валы ходят в бухте, с тяжелым надсадным уханьем раскалываясь о сизые гранитные валуны. Ветер тотчас хватается за полы полушубков, заламывает воротники, гонит по дощатому настилу порта к проходной будке. Закутанный в тулупчик, сторож неторопливо отпирает с крючка двери.

— Не махнуть ли по старому адресу? — произносит, поеживаясь, Иван. — Посидим возле печки, чайку попьем…

— Только и всего? — рассеянно откликается Виктор. — Нет, поначалу заглянем в местный музей, я читал, что…

— Глянь на часы! Муз — ей! Ночь на дворе, хоть и белая…

— Подожди, разведаю…

Иван исчезает в подъезде двухэтажного дома, возле которого остановились в раздумье: куда двинуть свои стопы дальше? Нагляделись на местные примечательности, надо же! Спит поселок, псы косматые и те режим соблюдают, спят в заветрии.

— Попили чайку! — Иван явно удручен «разведкой».

Тут со скрежетом еще откидывается форточка на втором этаже, рокочет полусонной хрипотцой:

— Нету ее, понял. Второй уж год, как уехала. Шляются, обормоты…

Иван машет рукой, вздыхает:

— Зимовал я здесь, Витя. Такую зимушку скоротал, век не забуду. Да я ж тебе рассказывал, забыл разве?

— Ничего ты мне не рассказывал…

— Разве? Ладно, все равно опомнись, забудь про свой музей, как-нибудь в другой уж раз! Пошли…

— В другой раз? Ха!

У Ивана свои огорчения, которые мало сейчас занимают его товарища. В ту зиму, когда на электростанции залатывали пробоины, когда дожидались новой навигации, чтоб продолжить путь на Колыму, случилась у него в этом поселке любовь — неожиданная, горькая и бесшабашная, и, может быть, последняя, как думал Иван. Но разломились льды, пришли ледоколы, и надо было прощаться с Диксоном. «Оставайся, Ваня!» — уговаривала женщина. «Я еще вернусь!» — отвечал — Иван. Поздно вернулся. Эх, жизнь моряка!

…Они шли по пустынной улице Диксона. Отдаленный шум прибоя, рассказ Ивана возвращали к реальности Виктора, стряхивая наваждение воспоминаний, он опять пристраивался к размашистому шагу Пятницы, вслушиваясь в его историю, случившуюся на этих оснеженных, холодных берегах.

— А жена? — спрашивает Виктор.

— Жена-то? — Пятница пинает подвернувшийся под ногу камешек. — А я после плавания женился. Почти не раздумывал: пора, думаю, похолостяковал…

Кому не хочет признаваться Иван, так это себе. Пусть не было у них горячей любви, но все ж надеялся он наладить семейную жизнь по житейскому присловью — «стерпится, слюбится»! Надоел Север, льды, холод. Манила деревня, запах земли в огороде, трава, сенокос — извечное, дорогое. Все грезилось и там, под колымским и диксоновским небом!

Стерпится, слюбится! Так оно и выходило постепенно. Молодая супруга утрачивала новоприобретенные за годы учебы в городе привычки. Курить даже бросила. Покури-ка в перекрестном обзоре бдительных сельских старушек. Бросила.

От одного только всеми силами отбивалась — обзаводиться своим двором, животиной. Иван же хотел, чтоб было как у людей. Привел во двор нетель, сторговал недорого у отъезжающего на Север тракториста, не испугался свалившихся хлопот: сено надо косить! Сенокос отвели верст за пятнадцать в какой-то болотине. Близко к деревне — под самые огороды, как под горло, перепахано. Какие сенокосы для частников, если ни зеленой лужайки у околицы для телят, ни тем более выгонов для дойного стада! Взлохматили плугами даже солонцы возле озера, вывернув землю белой изнанкой, неприспособленной рожать и неприхотливую колючку.

Охотней ездила по выходным супруга с молочным бидоном в райцентровский магазин: хоть и жиденькое, хоть и постненькое молочко, голубоватой смертельной прозрачности, а дешевле купить, полагала она, чем ломить работу на сенокосном лугу, подниматься ни свет ни заря, браться за подойник, управляться до выгона хилого деревенского стада в поле. Да и у Ивана не получалось уже с деревенской жизнью. Все вспоминалось долгое плавание, эти странствия и приключения во льдах, зимовка на Диксоне. И через год, продав корову — первотелка, он уже не помышлял о прежней затее, хоть и новая линия вышла для сельского жителя: сколько душа желает, обзаводись своим хозяйством. Переболело что-то в Иване, хлебнул, знать, вольных дорог, что ли!..



— Ориентир на взгорке видишь? Кафе — ресторан!.. Пришвартуемся?

— Веди! — согласился Виктор.

Грохочет музыка. За тяжелыми дверьми, в которые они безуспешно помолотили кулаками, топот, смех, голоса. Наконец — торопливые женские шажки.

— Кто там?

— Пирожки с капустой… Впусти, милая.

— Нельзя сегодня.

— А мы из клуба веселых и находчивых, не пожалеете, — опять дурачится Виктор. — На пару слов, девушка.

Шажки торопливо удаляются, музыка достигает отчаянных амплитуд, но дверь неожиданно растворили: крепкий и солидный мужчина в черном костюме — в проеме. Озабоченный, деловой.

— Товарищи, сегодня нельзя. У нас свадьба сегодня.

— Свадьба? Сегодня? — восклицает Виктор, все еще продолжая безнадежное зубоскальство. — А по кавказским обычаям… Эх, товарищ… Ну, если не полагается, не будем мешать.

— Ванечка, какими судьбами! Да проходите же, проходите… Свои люди! — раскудрявая молодая женщина тянет уже Ивана за руку, подходит другой веселый народ.

— О, тебя здесь любят, Иван! — говорит Сапунов.

— Вы тоже проходите! — кивает она и Виктору. — Сейчас за отцом жениха схожу, будете гостями!

— Ваня, встрянем в историю, идем на пароход!

— Помалкивай. Теперь командовать буду я…

Очнулся Иван уже в собственной каюте. Молниеносно разлепил глаза, пошарил впотьмах рукой: пластиковая переборка, стол, холодит ладонь пепельница толстого стекла, шапка на горлышке графина, шуба, брошенная комом, ботинки. «Дома!» — пришла облегчающая мысль. «Хороши мы были вчера, хороши!» Хотел было подняться, но вспомнил, что возвратился на — борт вместе с Сапуновым, и как тот всю дорогу принимался петь, а он подхватывал, и уже в два голоса они будили сонные улицы, недовольного вахтера в проходной, который никак не соглашался открывать дверь, требуя документы.

«Хороши мы были вчера, хороши!» Но теперь уже он не чувствовал радости от недавнего чужого застолья, неожиданно свалившегося внимания знакомого и незнакомого народа.

— Ванечка, оставайся, Ванечка, — пела на ухо раскудрявая. — Зачем тебе эта «Северянка»? Помнишь…

А что помнить? Ничего и не было! Подругу ее хотел увидеть. О той, о другой защемило вдруг сердце.

— Ванечка…

— Не будем, не будем… Пошли танцевать.

И они шли на круг, на котором все смешалось — радость, прежняя боль, разгоряченные женщины, неловкие кавалеры. Иван тоже, по-медвежьи переступая в тяжелых ботинках, приобнимал льнувшую к нему женщину, которая вдруг, расцепив руки, пускалась в пляс, игнорируя топчущихся и ритмично вихляющих задами девчат и парней.

— Ванечка…

…Голос этот куда-то проваливался и таял — таял. А он тоже уплывал в забытье сна и теперь уже не знал, не помнил, что экспедиция два часа назад покинула причал, взяв курс к проливу Вилькицкого.

Не спали капитан Глебов, вахтенный матрос в рубке, да в машинном отделении Миша Заплаткин, поглядывая па приборы, читал Пушкина.

«Оставайся, Ванечка! — где-то в миражных облаках сновидения горячо и успокаивающе зазывно прощалась с ним блондинка — та самая, из карточной колоды боцманов. — Зачем тебе во льды, мало того, что было?..»