Страница 61 из 80
Пятница, подняв воротник полушубка, опять ходит по палубам, бродит, будто возле хозяйственных построек широкого подворья ищущий заделья деревенский работник, когда, кажется, уже со всем управился, всех накормил и обиходил, а нет — душа не на месте, а рукам еще по нраву теплая рукоять топора или истомная тяжесть поднятого над головой навильника сена, пахнущего лугом.
Дважды за минувшую половину дня «Северянка» прошуршала плоским днищем по песчаной отмели, упруго звенькнул буксирный трос, и рвануло брагу — кольцо из тросов, которым опоясана станция, и Пятница, вскинув над головой кулак, грозил колыхающемуся далеко впереди на волнах буксировщику. Но грозить бесполезно. И Ваня понимал эту бесполезность, но, тоскуя без работы, напряженно прислушивался к глубинным вздохам Обского моря, к посвисту ветра, который час от часу густел и напружинивался холодной тяжестью.
До Нового Порта, по расчетам, оставалось не больше суток, туда должен подойти морской буксир «Василий Буслаев», принять от речного «ОТА» несамоходную посудину, с которой при усиливающейся болтанке тому уже приходилось несладко.
И Пятница сейчас всем нутром чувствовал многопудовую тяжесть буксирного троса, то провисающего дугой в воду, то опять — при рывке — с нарастающим свистом вытягивающегося каждой витой — перевитой стальной жилой.
— Птичка! — приметил Иван ослабевшую от холода трясогузку. Она пыталась, вероятно, отыскать среди железа задремавшего комара или букашку, но ветер давно вымел за борт все живое и съедобное, разве что кое — где на палубе еще держались крупинки желтого песка, но и то до первой крутой волны, которая оближет железо до мельчайшей соринки.
Он попугал трясогузку, пытаясь поднять ее на крыло, но она не взлетела, а, покачивая длинным хвостиком, еще резво, собрав остатки силенок, отбежала в сторону.
— Айя — яй, куда ты собралась, пичуга, с нами! — покрутил головой Иван и поспешил растворить дверь рубки, чтоб заманить трясогузку в тепло. — Подмогните, парни! — крикнул он возникшим на палубе Лене и Виктору.
В рубке Иван без особого труда поймал пичужку:
— Ну что будем делать с ней, а?
— Голодная, наверно! — сказал Виктор и побежал на камбуз, крикнув уже на ходу: — Сейчас принесу…
Там он растолок горсть риса в чугунной ступе, которая наконец-то пригодилась. Когда вернулся в рубку, Мещеряков отвинчивал плафоны освещения и вытряхивал на ладонь уснувших от холода комаров.
— Правильно сообразил… А может, и крупы поклюет?
— Оставь… для мышей! — сказал Пятница.
— Да — а, что делать — загинет?
— Конечно, Витя… До берега, ясно, самостоятельно не дотянет. Придется Лене до конца рейса комариное мясо промышлять. А, Леня?
— Когда не надо, этой твари хоть пруд пруди, а тут бы хоть зав. алящегося, но живого кровопийцу.
Скоро трясогузка ожила в тепле, пыталась даже взлететь и опасно для себя биться о стекло иллюминатора. Потому и окончательно решила братва: выпустить на волю — на погибель. Виктор еще гнездо отыскал на судне, облазил все закоулки и обнаружил по соседству с трубой гнездо ослабевших, но живых птенцов. Крупные, самим бы уж пора на крыло подняться! Но Пятница заключил, что и в птичьем царстве случаются поздние дети и мама — трясогузка вынуждена была путешествовать с ними не на юг, а супротив законов природы — в холодные северные широты.
А к ночи разыгралась крупная волна. «Северянку» клало с борта на борт. Ходили по судну, придерживаясь за поручни, за переборки, широко расставляя ноги, отчего не изведавшая до сих пор морской качки братва вырабатывала, уже не пижоня и не рисуясь, «морскую походку». Миша Заплаткин, тот и вовсе получил крещение — его то и дело подташнивало, и он, страдая, бегал на корму и свешивал за леера голову.
— Куда побежал, гальюном пользуйся! — кричал вдогонку Пятница, по Миша, кажется, не слышал практических советов.
Намаялись и с семейством трясогузки. Куда девать? Наконец Иван отнес птичек в свободную каюту, запер на ключ: пусть посидят, там что-нибудь придумаем!
— У меня идея, Иван! — подошел к нему с сияющим видом кок.
— А ну?
— Наш буксировщик куда пойдет обратно?
— Кажется… в Омск?
— Ну и…
— Так это ж — выход, передадим пичужек с рук — на руки!
— Я всегда знал, Иван Антонович, что бестолковка у тебя хорошо соображает!
— Пошел ты, Витя. Лучше стишок сочини.
— И сочиню.
Ворочаются за бортом волны. С глубокими вздохами переваливается с вала на вал «Северянка». Поскрипывает на баке бухта запасного буксирного троса. На камбузе соскользнула и разбилась забытая на столе тарелка. Хлопнула во мгле коридора дверь, кто-то прошуршал шлепанцами.
В проблесках тяжелых туч промерцала звезда, и снова навалился ветер. Он дул с севера, с таящихся во мгле льдов, через которые шли им навстречу морской ледокольный буксир «Василий Буслаев» и спасатель «Решительный», где теплилась на бортах таинственная, неведомая парням «Северянки» морская жизнь.
2
Больше суток простояли у Трехбугорного мыса. Что за время было! И вот теперь на подходе к острову Шокальского глядит Виктор из своей каюты на полубак «Северянки», залитый светом луны, глядит на качающиеся мачты «Буслаева» и вспоминает…
Вспоминает теплый, умиротворенный уют салона спасателя, куда вечером пригласили их смотреть кино. Наверное, надо не одну неделю врастать в грубую шерсть свитеров и увесистых, крытых брезентом шуб, чтобы почти до слез пронзило обычным теплом жилища, где уверенный в себе, загорелый корабельный народ вольготно щеголял в тонких майках, купленных в заграничных портах, а девушки — обслуга салона и камбуза — казались ослепительно красивыми и загадочными.
Возможно, Виктор гиперболизировал? Но ему, коку, львиную долю суток торчащему у плиты, ему ли заниматься преувеличением? «Условия жизни», как заметил суховато Борисов, на плавстанции и спасателе «разительные». Эх, родная продрогшая «Северянка»! А там, па «Решительном»… Парни прямо — таки купались в тропическом тепле такого домашнего, ухоженного вечернего салона.
— Красивая, да не родная сторона! — горделиво сказал Гена.
Такое же ощущение испытал Виктор однажды, возвращаясь из поездки на заграничный Запад, ослепивший рекламами и довольством торговых рядов, — каким родным вдруг показался, на нашей уже стороне кордона, обшарпанный приграничный вокзальчик, где давали в буфете каменный от долгого лежания сыр и тощую серебряную кильку…
Гулкие пенаты «Северянки»! С каждой милей продвижения в Арктические моря — зябкие. И еще, наконец-то, соседство нового народа на борту — палубная команда.
У Трехбугорного мыса было…
Шумной, парадно приодетой ватагой входили на борт моряки, оценивающе щелкая в переборки станции:
— О — о, пластик!
— О, жилым не пахнет!
— Околеем, мореманы!
— В коридорах не курить! — вывернулся откуда-то библиотекарь. И ватага, отяжеленная чемоданами, быстренько притушила цигарки.
— Порядок уважаем!
А начальник радиостанции Коля Сокол как-то молниеносно перезнакомился с братвой и уже шумно восклицал, приметив дверь с табличкой «радист»:
— Толпа, я сразу двигаю в свою хижину… Тетки в команде есть? — Вопрос этот относился уже к Пятнице, который следовал позади со связкой ключей на изготовку.
— Нема! — позвенел ключами Пятница.
Общительный радист понятливо кивнул, хлопнув несколько смущенного Ваню по плечу, и, недолго сожалея о том, что в команде обслуживания станции «ни одной тетки», принялся распаковывать чемодан. Через час его «хижина» от низу до верху блистала глянцевыми картинками женских иллюстрированных журналов, наверное, всех стран мира. Выставка красоток в одеяниях — от пляжного, с нейлоновыми полосками на бедрах, до заполярного, блистающих чернобурками Ямала и котиками Алеутских островов. Порнографических картинок Коля Сокол не держал.
— Старик, это вопрос нравственности, — ответил он на скабрезный вопрос библиотекаря. — Не увлекаюсь!.. Старики, — продолжал приветствовать он набивающийся к нему в каюту народ, — у вас что, в самом деле ни одного моремана на борту? Да вам при жизни памятник полагается!