Страница 59 из 80
— Знать, известие теперь получил от Нины-то?
— Все вы знаете, тетя Нюра! Ничего я не получил… Вы уж ругать вроде меня собрались?
Она упустила из внимания последние слова:
— Не получал, и не надо! Какая, батюшко, судья вам? Мне уж теперь одно — до дому бы скорей воротит — ца, Афанасий, поди, с ума сходит, убралась на такой Сивер!.. Только я советую тебе, будь потолковей. Ты уж, поди, сам знашь теперь: почем сотня гребешков? Оне, нонешние бабы, — с придурью.
— Напрасно вы, тетя Нюра…
— А вот и не напрасно. Я своих-то как наставляла: че бы не было, а строгость в поведении дело — первое. В крестьянстве было так заведено. И правда, живут не пообижусь. И люди дивуютца: хорошие у тебя робята, Нюра! Младший Степка, правда, как пришел из армии, четыре года — ни в какую, девок за собой гужом водит, а чтоб на серьезное, не — е. Чуть не силком заставили: женись, говорим! Уехали оба на нефтеразработку. Хорошо, пишут, живут…
Тут она встала, засеменила в комнату, принесла альбом с фотокарточками. И Виктор еще долго листал альбом, погружаясь все глубже в подробности чужой семьи, так прочно, так основательно, по-крестьянски прочно хранящей родственные связи. Вот и разбросала их жизнь от родового Соломатинского кормя, а все ж они живут, будто под одной отцовской крышей, шлют письма, свадебные фотографии, карточки народившихся чад, потом снимаются вместе с подросшими ребятишками, потом уже — первые внуки — все в альбоме, все увековечено в маленьком семейном архиве.
— Спасибо, тетя Нюра, за чай, — поднялся Виктор. — Мне — на судно, пора своих чаем поить.
— Может, у тебя, батюшко, дело ишо какое было, не стесняйся? Юрия, прости, нет, в конторе он. Из командировки прилетел вчера, теперь опять запоздат.
— Успею, зайду к нему. Я, наверное, попрощаюсь с вами, тетя Нюра. Уплываем мы не сегодня — завтра.
— В добрый путь, батюшко! Ты уж не суди старуху, че я тебе тут говорила. В добрый путь! — И она не удержалась, промокнула платочком глаза…
Размеренно спускался он по крутой деревянной лестнице к Полую, предчувствуя, что это последние и почему-то грустные за нынешнее лето шаги по твердой, не — качающейся суше…
— Вниманию членов экипажа! Через пятнадцать минут снимаемся — в Обскую губу! Посторонним немедленно покинуть судно. Повторяю…
Виктор откинул ногой одеяло, больно ударясь о полочку с книгами, — сколько раз давал себе слово закрепить полочку в другом месте, но все откладывал и вот теперь опять катался от боли на матраце, пытаясь дотянуться до выключателя радиодинамика.
— Повторяю, — заполнял каюту рокочущий в динамике голос Борисова. — Посторонним покинуть судно! Отплываем…
«Принудительную включил… Какие, к лешему, посторонние? — подумал Виктор, но полусонное сознание вновь обожгло: — Да это ж!.. Да что я прохлаждаюсь!..»
Где-то в недрах станции глухо молотил дизель. На центральном щите управления красноглазо помаргивали, накаляясь, сигнальные лампочки, и ближе к моторному отделению легонько вибрировала палуба. Кто-то пробежал по трапу — пулеметно простучали каблуки! — кто-то кашлянул, матюгнулся, нервно хлопнул дверью, и было слышно, как рядом с «Северянкой» крутило винтами мощное и легкое в ходу судно.
Виктор поднялся наверх в рубку, там находился один Борисов — наутюженный, выбритый, в одной руке бинокль, в другой — микрофон. Прибыл он час назад с берега и теперь по-капитански красовался на командном мостике. Пятница с Бузенковым и Мишей Заплаткиным орудовали на баке с тросами.
— Уходим, Виктор Александрович, уходим! — бодренькое настроение у Борисова.
— Кому это такую тревогу сыграли, Станислав Яковлевич?
— А вон архаровец! — показал тот рукой. — Только отлучись…
В сторону берега, усиленно работая веслами; плыл в ялике Вася. И не один. На корме и на носу ялика с беспечным видом посиживали пассажирки, успевая еще «заигрывать» — подхватывать из-за борта воду и осыпать бедного Васю брызгами. Да, не дождался Вася знойного юга, не дождался.
— Только отлучись! Развели бы тут…
Между тем поднялись на мостик Леня Мещеряков с дедом. Мещеряков прижег сигарету, а дед, как некурящий, в фуфаечке внакидку, довольно посматривал на подошедший буксировщик — есть о чем вспомнить, чем полюбоваться: как — никак — произведение родного завода, сколько таких буксиров — толкачей строил — перестроил.
— Дождался, Валентин Григорьевич, а? — опять бодрится начальник. — Сейчас наш шеф — повар кофейку принесет. Как, Сапунов?
— Чайку — пожалуйста!
— Оркестра не слышу! — появляется заспанный библиотекарь. — Кранты! Поплыли!
Ну что, в самом деле: дождались отплытия, а ни ликования, ни громкогласной радости! Вода в Полуе, небо над городом и то светлее в эту пору!
Но развеселило появление Милована. Вася с виноватым видом открыл дверь рубки, изготовясь к ответу перед начальником, которого, естественно, не ждал никто в такую рань.
— А что я такого сделал? — напыжился Вася. — А может, я из этих льдов и не вернусь никогда! Может, похороните меня, как героя! Так что — в последний раз с невестами не пообщаться?
Ну, Вася! И с таким серьезным, глубокомысленным видом стал убеждать начальника, что все не выдержали, расхохотались.
— Слушай, голова — два уха, как это ты сразу с двумя «общался»? Вы понимаете, — начальник озорно застрелял глазами, — стучу к нему в дверь, а они у него, как младенцы, на полу спят…
— На палубе! — огрызнулся Вася.
— А он, как в том анекдоте…
— А что я сделаю, если и вторая вот от него, — Вася кивнул на библиотекаря, — тоже ко мне прибежала? Ночуйте, говорю, черт с вами… Привез ему невесту: на, Вова… Уйди с глаз!
— Ну и откровения! Сто лет бы не слышать! — морщится дед.
— На моем судне! — важничает начальник. — Ладно, прощаю…
Будет час, потешится братва. Но сейчас — отход. Уходит братва в Арктические моря. Уходит. Такая выпала работа.
— Отдать концы! — командует начальник. И видно, как матросы на буксировщике от смеха хватаются за животы: что за командочки!
— Какие концы? — с улыбкой наставляет начальника дед. — Командуйте: поднять якоря!
— Поднять якоря! — подхватывает Борисов. Из толщи воды со скрежетом поползли тяжелые якорные цепи. Уходит братва!
Никто в городе не видел, как тяжело разворачивался могучий корпус станции и, увлекаемый буксировщиком, тихо проходил на виду полуйских берегов, сонных и безмолвных в этот ранний час.
Держалась серая хмурь, накрапывало. В пустых улицах города горели на столбах фонари. И свет их, лишний в наступающем дне, навевал думы о покое и основательности земных благ, что оставались теперь за кормой, напоминая о том, что впереди долгие и загадочные для корабельного народа мили во льдах и штормах.
Поднялся еще над городом самолет, мощно огласив турбинами окрестности, и Виктор долго следил за ним, пока он набирал высоту и исчезал в хмуром небе.
Кто полетел там, кто? Может, старушка Нюра Соломатина, не ощутив вдруг земной опоры, потихоньку шепчет благодарения богу, чтоб донес этот «ероплан» до родного подворья с картошкой — моркошкой, с капустными грядками, по которым изошлась, изболелась душой, что и слова не вымолвить.
А может, кто другой, скидав в чемодан дорожную поклажу, ринулся туда, к южным лесостепным весям обширнейшего края, где позолота тронула березовые колки и еще сочней налились темно — зеленой спелостью сосновые и еловые боры.
Там родина, родные места…
Виктор вышел на ветерок палубы. Все ж грустно как-то… Исчезла из виду и деревянная лестница — взвоз, знакомая теперь до каждой плашки и выбоинки, и хибарка спасательной станции с катерком, прикованным на зеленый амбарный замок, и дебаркадер вокзала — вон у тех перил сказала она: «Ни о чем не думай, Витя!» Да — а!.. А вот и Ангальский мыс. А дальше?.. И он не заметил, как заговорил вслух, что-то будоражило знакомо сердце, и подступали слова, требующие выхода и участия к ним:
— Пусть я пройду и эти мили, и лед и холод сокруша… И лед и холод сокруша…