Страница 52 из 80
— За час до обеда запусти дизель.
— А я все хочу тебя спросить, — почесывая лысину, повернулся к Виктору Глушаков. — Чего это тебя угораздило в повара податься? На хорошем месте работал и принял на себя этакую обузу?
— Подкормиться решил на казенных харчах, поправиться, — притушил сигарету Виктор и подмигнул Бузенкову.
— Да ну тебя! — не принял подначки Глушаков, обтягивая на выпуклом животике тренировочный костюм. — Вашего брата не поймешь. Я ему от души, по совести… Эх, «броневичок», мой «броневичок»! Где ты, мой родименький!
А над городом, над Полуем, над протоками и речушками проплывали тучи, неся с Обской губы холод и августовский морок, который грозил ранними заморозками. Но в раздольях губы и Карского моря происходили иные, непостижимые воображению, процессы. Сшибаясь и скрежеща, ходили льды, откочевывая в высокие широты, и только — только по-настоящему подступала пора короткой арктической навигации.
— К нам идут! — крикнул Гена Бузенков и побежал на корму, чтоб подать трап с заветренной стороны, куда, качаясь на крутолобых волнах, заруливал небольшой катерок. Наконец, кутаясь дымом, катерок удачно привалил к борту, продолжая подрабатывать винтом, и на палубу «Северянки» поднялся начальник станции Борисов. Следом, ему под ноги, описав в воздухе дугу, опустился чемоданчик на молнии, и по отвесному трапу, неловко цепляясь за круглые поручни, стала подниматься молодая, крепкотелая женщина. Узкая юбка мешала ей, ветер пузырил болоньевую куртку, размахивал и вздымал над головой рассыпанную прядь черных волос.
— Смелей, Нина Михайловна, я страхую, ну-у. — На палубе оставался еще сухопарый мужчина в плаще, одной рукой держась за леер раскачивающегося катера, другой прижимая к груди папку с бумагами. Какая уж тут страховка!
Наконец женщина поднялась на последнюю ступеньку, Гена и Борисов поддержали ее за руки, и, оправляя на крепких коленях задранный подол, она облегченно ступила на палубу. Сухопарый мужчина поднялся не без сноровки, и катерок, добавив оборотов, лихо вырулил на чистую воду, зарываясь в каскады волновых брызг.
Бузенков проводил прибывших до каюты начальника, где уже отирался Крант, и скоро по станции разнеслось, что прибыло трестовское начальство. Зачем оно прибыло? Почему прибыло? Но вскоре и эта неясность перестала быть таковой, поскольку молодая брюнетка оказалась инженером по технике безопасности.
— Дознание устроит нашим познаниям! Как полагается, — доверительно сообщал библиотекарь, время от времени появляясь в разных закоулках судна, где народ постарался найти себе дело и не показывался без толку на глаза начальству.
— Ну и что? — отмахнулся от него Пятница, который наводил в этот момент порядок в баталерке. — Шел бы ты…
— Ну и пойду, — пятился Крант и действительно шел туда, где пахло застольем.
Начальнику он пригодился как раз. И вовремя. Начальник — широкая душа, собрался хлебосольно отметить прибытие гостей, да не просто гостей, а тех, кого не принять как полагается просто нельзя, просто преступно для делового человека.
Крант тотчас был командирован на камбуз к Сапунову.
— За харчами? — спросил Виктор, передвигая на плите двухведерный бак с борщом.
— Сам знаешь, чего изволит начальство! — ответил Крант. — Ронжин прибыл — начальник отдела, понимаешь?
Виктор без прежнего профессионального ворчания, которое, он заметил уже за собой, начало входить в привычку, выдал из кладовой все, «что полагается», добавив в нагрузку баночку кофе, который давал к столу по выходным, как деликатес.
— Добрый нынче! — подивился Вова, прикрывая ногой дверь. Пришел еще за посудой, забрал десертные тарелки и последние уцелевшие кофейные чашечки.
— Пусть приходят, борщец наваристый! — сказал Виктор.
— Идеалист! — с превосходством оглядел его библиотекарь и тяжело хлопнул дверью.
— В самом деле! — усмехнулся Виктор и, включив подогрев титана, хмуро опустился на ящик с картошкой.
Он вдруг ощутил, как тоскливо засосало сердце, и в камбузе рядом с попыхивающим ароматным парком бачком и забурлившим титаном стало неуютно и одиноко. На полную мощь разливали свет потолочные плафоны, похожие на огромные клавиши баяна. В квадратных, закругленных по углам иллюминаторах, как в зеркалах, отражались переплетения труб и проводов, его неприбранная шевелюра с прилипшей ко лбу темной от пота прядью.
— Ну что, брат, облюбовал теплое местечко! — он щелкнул по иллюминатору, целясь в свое отражение, и нестерпимо захотелось наверх, на ветер, на волю, где шумят у борта волны, где сейчас на корме Пятница с Мишей Заплаткиным мастерят из стальной сетки мешок — трал, которым Иван собрался рыбачить на ходу судна. Виктор взял ведерко с отходами, отнес на корму в мусорный ящик, перебросился шуткой с ребятами — им тоже развлечение, кивнул, уходя: — Ни пуха ни пера, рыбаки!
— Щас нет рыбаков! Щас одни браконьеры остались! — нашелся Пятница.
И опять накатило далекое, почти нереальное, ставшее за промелькнувшие, прожитые годы розовым юношеским сном — Нефедовка, рыбацкая бригада и промерзлые, спекшиеся на морозе бродни и тяжелая зубчатка тайги за околицей деревеньки. «Да было ли?» — тяжело размышлял он, выставляя в амбразуру чистые тарелки — вот — вот Леня Мещеряков гаркнет в микрофон, созывая команду на ужин, и он уже ощущал, что не может дождаться, когда завалится братва, продрогшая и голодная.
Приблизилась, словно подплыла, вдруг тетя Нюра Соломатина, недавняя встреча эта, когда не могли наговориться, то весело, то печально вспоминая далекий морозный месяц в Нефедовке, который словно бы осветил продрогшей нефедовской луной последующие, так непохожие друг на друга годы. Он сказал Нюре правду, что страшился за эти годы завернуть хоть на денек в деревеньку, ведь были дороги, и какие дороги, только все мимо — мимо былых счастливых деньков, которые нельзя повторить, как это ни грустно…
Да Виктор несправедливо полагал, что там давно забыли постояльцев, которые вроде, кроме горя и слез, не оставили по себе никакой памяти! Нет, несправедливо думал он о Соломатиных. А они вон как обрадовались, как сердечно приняли…
Он не видел, как нахлынул в кают — компанию народ, чинно и степенно расселся за длинным столом и неслышно занялся трапезой.
— Ну вот! — растворяя массивную дверь камбуза, пробасил сзади Борисов. — Здесь, так сказать, пищевой узел. Прошу!
Из-за спины его нарисовалась респектабельная и поджарая фигура незнакомого человека.
«Это и есть трестовское начальство!» — подумал Виктор, вытирая полотенцем руки.
— Здравствуйте!
— Ну как тут дела? — вместо приветствия спросил Борисов, рассеянно оглядывая «пищевой узел».
— Да так… Варим — парим… Садитесь, борщец сегодня с тушенкой.
Борисов подмигнул Ронжину и тут же зябко пожал плечами:
— Ты же знаешь, Виктор Александрович, горячее я употребляю раз в сутки.
— Хозяин — барин.
— Что? — удивился Борисов. — Ну да ладно… Гостью тут нашу не обижайте. Народ грубоватый, неотесанный. Ты уж, Виктор, прояви такт.
И они неспешно удалились.
Виктор приоткрыл одну створку амбразуры и не поверил собственным глазам. За столом, среди присмиревшей братвы, спокойненько, по-домашнему склонялась над тарелкой Нина… Нинок… из Нефедовки. Крант сидел по правую руку от нее, что-то ворковал, сияя галантностью и вниманием. Гена орудовал над кастрюлей половником, пытаясь, вероятно, всучить ей добавочную порцию.
— Ну что вы, парни? Я сыта… Я сыта, довольно…
Виктор осторожно прикрыл створку, перевел дух.
Да что же это такое? Он все не мог прийти в себя, не мог взять в руки. Взгляд его остановился на собственных голых ногах, всунутых в ссохшиеся шлепанцы. «Ну и видок у меня!» — почему-то пришла в голову дурацкая мысль. Разве это главное? Да, в кают — компании сейчас находилась Нинок, и появление ее ошеломило. Надо что-то делать, а что? Легко сказать: «Здравствуй!» Вылезти вот так, как из преисподней, от раскаленной плиты, от мусорных ведер, в шлепанцах на босу ногу, которые оставляет он сушить на ночь на кромочке остывающей плиты, а утром с ожесточением разминает неподатливую, жесткую их кожу.