Страница 44 из 80
Вова Крант изображал галантного кавалера, шаркал ножкой перед женщиной, ручку пытался целовать. Та непривычно, испуганно отдернула, засмущалась: «Вот еще нежности!»
— Виктор Александрович, прошу к нам, — громко позвал начальник.
— У меня еще глазунья не готова, — откликнулся в амбразуру кок.
Тотчас у плиты захлопотали две молодки. Обрадовались привычному женскому делу, по которому, видать, соскучились за дни командировки. И куда делась их первоначальная неловкость: засияли румянцем, шутливо, по настойчиво выпроваживая кока в кают — компанию.
— Как же мы позволили!.. Иди, иди, родненький, отдохни…
Чуть ли не под руки усадили там Виктора за стол, пододвинули тарелки с закуской: ешь, пей и веселись!
— Наработался, бедный!
Виктору и смешно, и все странно любопытно: думал ли раньше, что окажется он когда-то вот в этой камбузной роли? Видели б друзья — газетчики!
— Училище кончал или в ресторане работал? — подоспевают молодки с глазуньей, подсаживаются рядышком — так и пышут жаром заводские девчата. Умора — училище, ресторан! На языке Виктора вертится пресловутый «кулинарный техникум». Но Борисов широким жестом обводит кают — компанию:
— Кок у нас особенный!
Ну что ж!
Виктору вспоминается родное село на праздник, такие же вот шумные, далекие вечеринки — с гармошкой, правда, не с Вовиным магнитофоном.
— Ну… Ну… Поехали! Да нет, не так, я же показывал. Ножкой, значит, на носочке, — вправо, влево. Ну, чтоб коленочко вперед. И бедрышками, бедрышками… Я показывал. За мной. Шейк называется. Не в ту степь.
— Ай да Яшка — артиллерист! Ай да Вова! — улыбается Борисов.
— Ой, да провались он! Мы уж как умеем…
Вздрагивает, заходится в трясучке мелодия. Жарко. Душно. Смеются.
— Гоп, гоп. Ну, смелей! — Крант опять кого-то пытается обучать танцу.
Но хорошо-то как. Только не хватает песни. Ждут, когда заведет песню Пантелеевна… Девчата шепчут Виктору:
— Пантелеевна недавно орден получила. Она хорошая…
— Пойдем танцевать, — приглашает он девушку.
— Подожди… Пантелеевна запевает.
Вот кто-то с горочки спустился, Наверно, милый мой идет.
Женщины разом подхватывают:
На нем защитна гимнастерка,
Она с ума меня сведет.
На нем погоны золотые
И яркий орден на груди…
Но тут щеки Борисова вспыхивают малиново, он пытается что-то произнести, хватает губами воздух и с размаху опускает ладонь на стол.
— Что это с ним? — шепчут испуганно женщины, стыдливо потупясь, прячут глаза.
— Пятница, я спрашиваю, почему нет Мещерякова?
— Он на вахте! — Иван тоже вспыхивает — испортил песню. Неудобно Ивану. Всем неудобно.
— Володя… Включи там нашу… А ты прости, капитан, а ты пррос — сти — и…
— Капитан! — сквозь зубы произносит Пятница и поднимается, чтоб уйти. — Набрался!
Загремели штормовые крепления сидений. Заподнималось застолье, торопясь к выходу. На воздух. На волю.
— Женщины! — кинулся вдогонку Глушаков. — Нельзя же так, женщины.
— Можно, Валентин Григорьевич! — сухо отрезала Пантелеевна. — Мы хотели по-хорошему, а у вас… Испортили песню!
Крепления стульев еще долго гремели им вслед, раскачивались, как гулкие большие сережки.
На тентовой палубе, куда поднялись маляры в сопровождении мужчин, оставив в застолье Борисова с Вовой Крантом, стоял Гена Бузенков.
— Что хмурый, Гена? — подошел к нему Виктор.
— А не нравится мне все это: пьянки, гулянки! Он же и команду спаивает… Рубахой — парнем хочет выглядеть. А рубаха-то довольно грязная…
— Уж больно суров ты, Геннадий, — сказал Виктор, очень понимая парня.
— Принимаешь действительность, какая она есть?
— Розовых планов я не строил, когда поваром нанимался. Знаешь, как у Андерсена: «Позолота сотрется, свиная кожа останется…» Другими словами, останется дело, которое мы делаем. Ради него…
— Не знаю, не знаю! — глуховато произнес Гена. И ушел к себе в каюту расстроенный и глубоко задумчивый.
6
Станцию отвели на рейд речного порта, чтоб загрузить топливом. Отдали носовые якоря, и Борисов пригласил команду в канцелярию для разбора «Васиного дела». За столами, расставленными, как во всяком добропорядочном кабинете, в виде буквы Т, собрались все восемь человек.
Нехотя, бочком протиснулся к столам народ, за эти дни хлебнувший вольницы и беспечной свободы, с уважением и легким смущением посматривал народ на сверкающую полировку мебели, на мягкие диваны и стулья, на массивные четырехугольные иллюминаторы, которые и на иллюминаторы в привычном понимании не походят, скорее на просторные окна деревенской горницы, только без рамных крестовин.
Всякий раз, когда близко проходит тяжелое судно, стремительно буровя быструю воду, разбегающаяся волна хлещет о борт «Северянки», и она переваливается с борта на борт на своем плоском днище, как откормленная гусыня на просторном осеннем подворье…
— Итак, — произнес начальник, — с первым вопросом решено — горючее выбито, с часу на час подойдут танкеры, и надо строго соблюдать противопожарную безопасность.
— Козе понятно! — кивнул Пятница.
— А лучше б махнули бы вы, товарищи, в город! Меньше мороки… Кому на почту, кому пивишка попить! перед отплытием, а? Я разрешаю! — продолжал Борисов. — Думаю, что на закачке топлива останется Пятница с Глушаковым, а мы — махнем. Справитесь вдвоем?
— Какой разговор! — поерошил чубчик Ваня.
— Добро!.. А теперь обсудим поведение Милована. Я не потерплю рукоприкладства в коллективе, понимаешь… Ну, кто будет первым выступать?
Виктор смотрел на Вову Кранта: завидное самообладание! Ни тени смущения, ни беспокойства. Помаргивает припухшими веками, поглядывает искоса на Васю. А тот, кажется, с кротким смирением ожидает своей участи. Со стороны вроде и не попять: занимает ли его мнение парней? Что решат сейчас: быть ему на судне или не быть? В последние дни ходил Вася мрачноватым, замкнутым, разве что вечеринка с малярами взбодрила его, но ненадолго. А Виктор, пообещав парню «не поднимать пока шум» из-за этого порошка, с тревожным интересом ждал сегодняшнего собрания.
— Высказывайтесь, товарищи! — поторапливает Борисов.
Грузновато поднимается инженер Глушаков. Долго излагает он суть безобразного поведения Васи, нетерпимость его поступка во время столь знаменитого перегона, за которым следит даже пресса. И предлагает списать моториста на берег.
Борисов растерялся. Кажется, не ожидал он столь крутого предложения:
— Как это списать?
— А так, списать, как списывают на флоте!
— Это при проклятом царизме было! — явно надеясь на успех, картинно взвился Крант. — Может, сразу — зашить в брезент и к рыбам на дно? Пятница подходящую железяку подыщет, чтоб не всплыл…
— Не юродствуй, Вова! — заерзал на стуле Бузенков.
— Вася! Ну, что же ты? — не выдержал Виктор, ожидая, что вот встанет сейчас парень и все сам объяснит: как и почему получилось? Молчит Вася.
И опять распалился Глушаков, разнервничался, побагровел от Крантовой иронии:
— Здесь не малина, а здоровый советский коллектив, и с идиотскими замашками тут делать нечего… Да вон у него, глядите, кулаки как два пудовых молота! Еще кому-нибудь фингал навесит.
— Здесь вам — не тут! — отреагировал Вова.
Канцелярию качнуло от хохота. И когда успокоились, перегнулся над столом Пятница:
— В переводе на мягкую пахоту, как у нас в колхозе говорил председатель, Валентин Григорьевич рассудил, конечно, правильно… Но, знаете, я бы поручился за Васю. Как ты сам-то, герой?
— Не буду больше! — пробубнил Вася.
— Не буду… Детский лепет! От кого слышим? — поразился Валентин Григорьевич беззубости собрания. Разве на заводе так бы вот разговаривал с хулиганьем? Но ничего не попишешь, начальствует тут Борисов, а не он, Глушаков. Если поточней разобраться — даже не член команды, а представитель предприятия на время перегона: помочь освоить системы и механизмы — его обязанность, а уж принимать решения…