Страница 37 из 80
Галя семь классов, правда, закончила, а ученье ей давалось. Надоело в чужих людях жить. Отбегала семь лет вместе с другими ребятишками в Еланку, а потом куда? Приспособилась коров доить. Ох ты горюшко! Пойду я, Николай Антонович, ты уж полежи, лампу можно засветить, неловко в потемках-то…
Нюра загремела заслонкой в кути, вынула деревянной лопаткой пирог. Достала из комола чистое полотенце, завернула, вышла из избы.
Звякнула щеколда калитки, и стало совсем тихо, так тихо, что можно было слышать, как скрипнула половица. Наверно, садится пятистенник, кренясь и припадая на подгнившие нижние венны, положенные еще до войны.
Хоронили Галину на другой день после полудня. Открытый гроб вынесли и поставили на сани, в которые был запряжен Егренька. Сбрую, дугу и оглобли повязали траурными лентами. Так велел директор совхоза, приехавший на похороны всей конторой.
Она лежала в бумажных цветах, и легкие снежинки падали на лицо, не таяли. Возле гроба сидели Матрена и Толя. Он, казалось, был безучастным ко всему, что происходит: и к неистовым коротким рыданиям матери Галины, и к тяжелому траурному скрипу кованых полозьев, и к людной процессии, идущей без шапок. Тяжелая складка прорезала его мужской лоб, и обветренные скулы напряглись двумя тугими желваками. Он осторожно убирал падающие на лицо Галины снежинки и сам содрогался от сдержанных рыданий.
Витька шел рядом с Володей, ослепший, с воспаленными глазами. Следом за всеми шли подводы, много подвод. И последней управлял Никифор, где на санях, страшно и нелепо раскинув белые руки, лежал вытесанный им высокий еловый крест. На нем прибита небольшая фотокарточка Галины — в деревянной крашеной рамке. Снималась она еще четыре года назад — серьезная, с толстыми светлыми косами, одна коса с бантом лежала на груди, на цветастой кофточке.
…Разошлись и разъехались с кладбища люди, затих последний санный скрип. Отпричитали и отголосили старушки, с думами о боге и вечном покое возвратились в свои полузаметенные дома. И невысокий морозный холмик, заваленный бумажными венками и хвоей, на вечные годы остался под угрюмыми кедрами, не ведающими, наверно, ни боли, ни страха перед неизбежной кончиной.
Еще стоял у холмика Витька, осыпанный снегом, забытый в сумятице общего горя, не окликнутый никем. Сколько бы он простоял здесь со своими думами, трудно сказать, если б не пробирающий живое тело морозец, который привел его в себя, — жизнь брала свое. И сам мороз, прихватив инеем красноватые комья могильного холмика, напоминал, что прошло много времени.
Витька услышал позвавший его голос, и этот голос окончательно возвратил его к реальности.
— Пойдем, Витя… Пойдем!
Он оглянулся и увидел Толю и Нинка. Они сразу догадались, где искать парнишку, которого хватились вдруг за столом на поминках. Хватились и встревожились: надо найти.
И Витька повернулся и зашагал с кладбища тяжело, по-мужски, по той недавно
проторенной печальной дороге.
* * *
Прошли сутки, а может, и больше суток, потому что Витька смутно помнил и сборы, и то, как выводили нагруженные возы из Никифоровых ворот, как прошли за ними пешком до околицы Нефедовки, где отстали провожавшие бригаду высокий старик Никифор и Соломатины, и как с тяжелым скрипом полозьев обоз углубился в тайгу.
И вот опять наступила ночь с ясной луной и крупными льдинками звезд, которые высыпали еще с наступлением первых сумерек, и в глубоком пространстве неба стало совсем тесно от бесчисленного скопления этих холодных, мерцающих огней.
В розвальнях рядом с Витькой сидели двое новеньких, присланных в бригаду накануне отъезда на новые озера, не знакомых с рыбацким делом, которых ему, Витьке, придется обучать, как управляться с пешней и снастями. Новенькие молчаливо кутались в гуси, и Витька, держа в руках вожжи, легонько подстегивал Егреньку, правя коня по старому санному следу.
Далеко уже позади Нефедовка и тот крохотный отрезок из большой жизни, который останется навсегда то счастливым, то горьким напоминанием о юности, от которой все дальше и дальше увозили его тяжелые морозные сани.
— Куда едем? — спросил один из новеньких. — В какую деревню?
— В деревню! — усмехнулся Витька. — Три кола да избушка — вся деревня.
— Ужас какой! — отозвался новенький. — Никакого интересу.
— Как сказать, — задумчиво произнес Витька. — До весны недалеко. Потерпите… Весна скоро! Пошел, Егренька, но!
И опять полоснуло по глазам чистым серебром отсвечивающих под луной придорожных сугробов, и стало слышно, как тихонько побрякивает под дугой маленькое стальное колечко.
Арктический экзамен
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Подкатывало к двум ночи. Шофер посмотрел на часы, выключил подфарники, недовольно метнул взгляд на Виктора, словно тот виновен в бестолковой и непредвиденной стоянке черт — те где, в самом центре города, где зорче дежурят автоинспекторы: объясняться с милицией, — и документы в исправности, — кому приятно! В кузове — тяжелые ящики с запчастями, архив плавучей электростанции «Северянка», про который вспомнили вдруг в последний момент — лучше бы, конечно, отправить этот архив рекой, на барже. Ящики сложены ближе к кабине, остальные добрых две трети кузова занимают продукты, полученные для команды из орсовских складов. Все это горбится под брезентом, надежно перевитым с борта на борт новейшими капроновыми веревками.
Виктора давил и давил сон. Но он то и дело хлопал дверцей кабины и, осмотрев в очередной раз кузов, убеждался, что все на месте, и опять устраивался подремать. Боже мой, как всесилен сон в предутреннюю пору!
— И долго будем загорать? — ворчал водитель, натягивая на голову видавшую виды телогрейку, пытаясь удобней расположиться на сиденье. — Рессоры вон просели…
— Хм, выдержат… Раз просил, надо подождать. Начальство! — пожимал плечами Виктор.
Он и сам нервничал, искурив полпачки сигарет. Вдвоем с шофером грузовика ждали они начальника плавучей электростанции Борисова. Ждали с вечера, заглушив груженую машину неподалеку от главной магистрали города. Сюда, как договаривались, и подойдет Борисов, забежит только в гостиницу за чемоданом. Но время шло, а начальник как сквозь землю провалился.
Терпение лопнуло, и, оставив груз на попечение водителя, Виктор пошел на поиски. Пустые предутренние улицы остывали после вчерашней немилосердной жары, и редкие заблудившиеся парочки тесней жались друг к другу в зоревой прохладе.
Тихое, умиротворенное утро конца городского июня.
В двух гостиницах побывал Виктор — начальник не сказал, в какой он остановился, — безуспешно тормоша и расспрашивая сонных дежурных администраторов. В третьей повезло. Женщина долго отпирала вход, гремя шваброй, просунутой в скобу дверей. Наконец с ворчанием проводила до номера. Незапертая дверь подалась внутрь комнаты, и хозяин ее поначалу не мог сообразить: кому это он понадобился в столь ранний час? Сонно озирал Виктора и неприбранный стол у кровати, заваленный порожней бутылочной тарой, стаканами, шелухой от колбасы и исковерканными рыбьими головами, из которых торчали окурки.
— А — а, Сапунов! — наконец узнал, окончательно разлепив глаза, Борисов. — Что, Виктор Александрович, в такую рань?
— Станислав Яковлевич! Ехать давно пора! С вечера ждем…
— Пива не найдется? Ох, печет! — он махнул рукой — и так ясно, какое сейчас пиво — и потянулся к горлышку графина с водой — Фу — у! Наировожались… Поезжай без меня, поезжай. Да смотри там, чтоб все было, понимаешь… Я днем прилечу на самолете. — И, словно что пересилив в себе, облегчение ли почувствовал, заключил пободрей: — Корми команду, кок!..