Страница 3 из 80
— Вот хочу познакомиться, — сказала просто, тряхнув опять волосами, — и… кавалера выбрать.
Лохмач засиял:
— А для других почему подруг не привела?
— Я одна.
— Как одна?
— Да так. Деревня-то — старики, старухи. А я — одна.
Гостья расстегнула пальто, под ним было дорогое синее платье. Лохмач с готовностью шаркнул полуботинками.
— Темнота! Не догадались… Давай помогу… Вот так. У нас тепло.
Акрам кинул в печку свежее полено, запластала, защелкала сырая хвоя. Володя краем уха прислушивался к разговору. Витька с интересом хлопал большими глазами.
— Меня Галей звать, — сказала гостья.
— Александр, бывалый северянин, с геологами ходил, волей судьбы — злодейки переквалифицировался… Это — Володя — студент, с ним, правда, не разговоришься, Акрам, Витя — наш гармонист, Шурка — начальник конного транспорта… Шурка, где ты? Оседлал уже постель! Толя спит, будить? Все на виду, выбирай!
Галина засмеялась:
— Мне понравился вон тот беленький. — Галина пристально и игриво поглядела на Витьку, отчего он чаще заморгал, смутился.
— Не стесняйся, Витенька, сыграй, развлеки…
— Что играть-то?
— Цыганочку можешь?
— Может и цыганочку, и полечку, и русскую. Кого хошь! — подхватил Лохмач.
— Мотив хочу, — из горницы, с матрацов, подает голос Шурка — конюх.
— Мотив не могу, Шурка.
— Э, не можешь, а наш Васяня может.
Витька думает о Васяне, который может играть мотив, усмехнулся Шуркиной простоте, взял первый аккорд.
Ледяными когтями царапает стекла буря. Она замела уже санные следы на улице, конский помет, клочья сена, уметывает сугроб у крыльца. Где-то за огородами, в урмане, бродят волки, воют на холодную луну. Похрапывают лошади, звякая недоуздками.
Витька играет цыганочку. Тихо, без надрыва, с чувством. Играет, наклонив светлую голову к гармошке, словно прислушиваясь и к вьюге за окном, и к собственной грусти по дому, и к ударам сердца.
Плясать никто не решается. Лохмач ерзает на лавке, притопывая в такт полуботинками.
— Ну вот… Теперь, может, вальс? — спрашивает Витька.
Галина смотрит на него пристально и как-то бесстыдно-откровенно.
— Ой ты, как хорошо! — она подсаживается ближе к Витьке, прислонясь к нему тугим плечом. — А я тебя где-то видела.
— Меня? Нет, не может быть, — но тут же Витька думает, что она говорит это неспроста, ей хочется с чего-то начать разговор, ему и самому хотелось с ней разговаривать — только о чем?
— Может быть, и видела. В городе? — сказал он и про себя разозлился: «Не то говорю, не так».
В запечке громыхнули ухваты, и в полутемном проеме горницы возник Толя. Широкоплечий, босой, в помятой вельветке, заспанный.
— Самодеятельность… Спать надо, мордовороты. Чемакин ни свет ни заря разбудит… Здравствуйте, — он только теперь заметил Галину, пристально посмотрел. Та тоже с интересом глянула на него, зажглась румянцем.
Толя всунул босые ноги в Шуркины валенки, стоявшие у опечка, набросил на плечи полушубок, шагнул к двери.
— Проверю, почем мороз кусается… Наяривайте, мордовороты, пока я добрый. — С улицы врываются клубы холода.
Галина засобиралась:
— Мне — домой.
— Я провожу, — с готовностью сказал Лохмач.
— Не надо, мне через дорогу, рядом…
Минут через десять возвращается Толя.
— Не примерз там? — спросил Акрам.
— Ну и прорва девка, — жамкнул Толя в кулаке сушку. — А ничего, самый сок! Да…
Лохмач расшнуровывает полуботинки, сердито отпихивая щенка. Витька уже не слышит Толиных слов. Но долго еще ворочается под колючим суконным одеялом.
Трещит и рвется за окном буря, клочья ее сыплются на тесовую крышу, в трубу, просятся в тепло. Уже в полудреме Витька слышит, как вернулся Никифор. Скрипнула Никифорова кровать, и скоро смолкли все звуки.
2
У попа была собака,
Он ее любил.
Она съела кусок мяса,
Он ее убил.
Сашка Лохмач откапывает ворота. Во дворе уже протоптали тропинки: от калитки до крыльца, к завозне, к поленнице. Сошлась вся бригада, во дворе тесно.
— Ладно заклало, — налегает Лохмач на черенок лопаты.
— А ты смотри, певчий, не фулюгань с инструментом, ухайдакаешь — вычту в двойном размере, — говорит Лохмачу Никифор.
Шурка — конюх кормит овсом лошадей. Остальные тоже ищут заделья, проверяют пешни, лопаты, сачки. Моторист дергает шнуром ЗИД, моторчик застыл, не заводится. Норилыцик Яремин, как и вчера, нацепил на пояс охотничий нож. Важничает: как — никак начальник, звеньевой.
— Вот что, мужики, — говорит Чемакин, приглашая всех к разговору.
— Я собрал вас для того, чтобы сообщить… — проявив неожиданную прыть, ляпнул Володя и осекся, получив тычок Толи.
— Да, я собрал вас, — по-доброму улыбнулся Чемакин. — В общем, хочу еще раз сказать, что бригада у нас экспедиционного лова. Жить долго здесь не придется. От силы две, ну, три недели… А дело наше, можно сказать, государственное. Имению мы должны разведать, сколько в здешних озерах рыбы и какая… Мы первые, за нами придут па следующий год бригады промысловиков…
— Плакали, значит, наши заработки, — Лохмач кинул лопату в снег. — Тяни невод с травою морской.
— Может, и с травою, — оглянулся бригадир. — А может, как гребанем, а? Озера тут в округе никто не считал…
— Греб тут один, — не унимается Лохмач.
Зашумели, заговорили, запыхтели папиросами. Но утреннее бодрое настроение, освеженное морозам, торопит до дела: поскорей разогнать кровь, подразмять молодые мускулы. Угадывая эти желания, Чемакин уже на ходу дает свои бригадирские распоряжения.
— Я с дядей Колей поеду смотреть домашнее озеро, двое за сушняком в лес, остальными руководи ты, Яремин. Раскиньте невод, осмотрите, почините где надо.
Ехать по дрова отрядили Толю и Витьку.
— Топорами-пилой владеете? — спросил Чемакин.
— Тяпаем помаленьку, — обиделся Толя, раскрутил вожжу, замахнулся на Егреньку. — Туды вашу махры, но!
Витькины розвальни — следом. На выезде из ограды Толя остановил коня, подтянул чересседельник. У калитки стояла Галина. Она в фуфайке, в валенках с калошами, белозубая, стройная.
— До фермы подвезите.
Витька подумал: вот сейчас подойдет, сядет к нему. Он даже машинально отодвинулся в розвальнях, уступая место.
— Падай скорей. Но! Туды вашу, — за Толиными санями рванулся свежий след, вдоль улочки, мимо заснеженных палисадников, отодвинутых на окошках занавесок.
До Витьки долетел смех Галины.
Возле коровника, у околицы, он пустил свою лошадь первой. Толя, задержавшись возле базы, догнал, тихонько ехал позади.
В лесу было тихо, спокойно. У самой опушки дремали густые кедры, держа в мохнатых лапах тяжелые снега. Под ними жались жидкие березки, кустарник. Дальше лес редел. Сквозь тонкие сухие сосенки просматривались новые гривки кедрача — тоже в тяжелых снежных шлемах. Возле болотины, на которой проступали под сугробами высокие пеньки, остановили подводы.
Проваливаясь по пояс, Толя ходит от сосенки к сосенке, валит топором. Деревца падают, обламывая сучья. Витька молча трелюет их поближе к дороге, укладывает рядом с дровнями, чтоб затем распилить надвое.
Молчит и Толя.
«Почему не села ко мне?» — думает Витька о Галине. Ревнивое чувство подкатывает, щемит, не дает успокоиться. Он силится прогнать от себя это чувство несправедливости: вышло случайно, будь его сани первыми, вышло бы иначе.
Ну конечно, надо было сказать сразу: садись, Галя, ко мне!
Фу-ты, черт! Недоброе думает и о Толе: падай! Лучше слов не нашел, всегда он такой… И опять о Галине: матерится, пожалуй, на коров, как у нас на ферме Кланька. И мужики валят на солому, мнут, шлепают, тискают груди. Отбивается, смеется, а сама довольна… Потом поднимается, одергивает задранный подол: подойди еще, так оглоушу… На коров кричит: «Холеры окаянные, спасу на вас нет». Так думает Витька о Галине, а к груди подкатывает какая-то теплая волна, незнакомая, таинственная, непохожая на то, что знал в школе еще, когда во время игры в «ручеек» выбирал только Таню Вавилову. В шестом классе было. А в девятом! Целую весну страдал из-за кареглазой отличницы Ларисы. Отличница где-то в городе, в педагогический поступила. Перед отъездом Витьки из родной деревни прислала письмо: «Неужели Вы, Виктор, собираетесь так и остаться в деревне и похороните все свои мечты? Вы мечтали…»