Страница 23 из 80
Потом пришли Ерохины — Матрена с дочерью, принесли деньги за корову, и Нюра долго отказывалась, мол, тогда и перешлете, когда найдется покупатель, а пока кормите Зорьку, сена хватит. Но Матрена чуть не насильно всучила деньги — в городе пригодятся, а коль не растратите, то отнесите на книжку.
Валентин выгнал машину на улицу, нетерпеливо подгазовывал, нажимал на сигнал, торопя родителей в кабину, походя цыкал на пацанов, что крутились возле и намечали, наверное, отвинтить какую-нибудь гайку.
Юрию на пару с Шариком, которого он брал с собой, пришлось лезть в кузов. Им бросили старенький тулуп, и Никифор участливо заметил:
— Заморозят парня!
— Ничего, я могу на большаке и на автобус пересесть, — откликнулся Юрий сверху.
— Добер парень! — крякнул из публики Лаврен. — Мы, бывало, в Пинских болотах зимой шашнадцатого году…
Но тут Валентин опять надавил сигнал, голос Лаврена потонул в дребезжащем металлическом звуке, и все увидели, как Нюра торопливо идет к машине. Афанасий шел следом. Он еще замешкался, хозяйственно обошел постройки, заглянул и в опустевший пригон, откуда пахнуло невыветрившимся теплом, и неожиданно обрадовался живому петуху, которого он пощадил от топора и забыл в суматохе.
Красавец петух все так же посиживал на верхней жердочке и, как показалось Афанасию, с любопытством глянул на хозяина, блеснув крепким перламутровым клювом. Петух почти без труда дался в руки, и Афанасий, прижав к полушубку, нес его, приговаривая:
— Петенька, петушок, маслена головка!
— Охо-хо! — заликовала обрадованная публика. И Афанасий, так же бережно держа красавца, поднес засмущавшейся Галине:
— Возьми!
— Да зачем Галине-то? Бласлови мне, будет хоть кому топтать, — нахально выкрикнула бабенка с кринками в руках.
В публике сдержанно засмеялись, но Галина уверенно приняла подарок, ожгла взглядом бабенку, и все опять хмуро примолкли, каждый наедине со своими думами, укутанными толстыми заиндевелыми шалями да потертыми меховыми ушанками.
Наконец машина тронулась, вдавливая в дорогу симметрично ровную елочку колес, и, набирая ход, тяжело фырча, оставила позади молчаливых свидетелей, разношерстную толпу, из которой никто не махал, только Никифор, ни к кому не обращаясь, сухо обронил:
— С богом, стало быть! — И помолчав, добавил: — Как петлю на себя накинули…
А с косогора, что начинался недалеко от околицы, еще раз глухо донесся рев мотора — видно, пробуксовали в снегу колеса.
А день стоял чудесный, светлый февральский денек. И деревья, обсыпанные морозной изморозью, не уронили ни одной серебринки.
10
Бежит по сугробу лиса. Бежит и бежит себе, пушистым хвостом след заметает. Остановится, нюхает воздух, чует угрюмую птицу ворона, да куда ей ворон — тот на осине сидит, клюв в перья втянул, не о чем ему думать. Сидит — посиживает, голод терпит. И опять бежит лиса, влажной мордочкой в сугроб тычется, может, где мышка завелась, куропач задремал в своей лунке, колонок строчит узким тельцем сугроб — тоже на охоту вышел. Трудно лисоньке зимой, особенно теперь, в феврале: намело, до мышиных норок не скоро докопаться. И трусит кума — лиса в камышок озерный — вдруг зайку выпугнет, тот не прочь полежать в глухом заветрии. Но никого нет. Ни один запашок не щекотит острое лисье чутье, ни один, кроме прелого донного духа, что веет с другой стороны озерка.
Прилегла лиса на высоком сугробе, втягивает этот незнакомый дух — голод не тетка, живот к ребрам подобрало. И сладко пахнет, да боязно — там люди разговаривают.
— Гляньте-ка, — всполошился тут один человек. — Лиса, братцы! Лупануть бы из «тозовки»…
— Ага, Александра, кума в гости наведалась! Голодно ей теперь, рыбку учуяла.
— До рыбки нам сегодня, как до луны, дядя Коля.
— Ничё, вызволим невод. Не в таких переплетах бывали.
Разговаривают двое — башлык и Сашка Лохмач. И вроде никто не внял мимолетному разговору, но, услышав возглас Лохмача, головы повернули, да разве удивишь таежников зверем! Пакостное настроение у бригады: невод застрял подо льдом. Да еще вторая беда: лед сдавило снегом — наледь выступила. Вот и месят рыбаки снежную кашу напополам с водой, бродни аж до портянок промокли. Переобуться бы в сухое, да никто будто не замечает сырости. Одна забота — невод до потемок выручить.
И бежит по сугробу лиса. Что ей не бежать? Лиса — себе хозяйка. Где-нибудь да скараулит косача или зайку. Косые по тропам скачут. Так уж заведено: плодятся косые, значит, лисы откочевали в малоснежные места, поюжнее. Там легче им прокорм добывать. Одна вон кума только и приблудилась.
А бригада косится на Чемакина, он втянул: давайте, мол, закинем одну тоню на озерке, чем оно дышит? А чем дышит — и так было понятно: загарное, торфяное озеро — блюдце, по берегам сухостой вымокший, поломанный как попало. Одно слово — не озерко, а западня неводу!
Ехали мимо, топали бы дальше, выбрали подходящий водоем, так нет. Чемакин остановил обоз, сбегай, говорит, Виктор, продолби лунку, узнай глубину. А глубина оказалась порядочной, шест еще на метр в няшу ушел.
Вначале подумали: рыбы загребли столько, что не может справиться моторчик, давай руками помогать, да нет, не в том, видно, дело!
— Однако корягу поймали, — заключил башлык после безуспешных попыток вытянуть снасть.
— Да-а, — только и смог ответить бригадир. И еще подумал зачем-то: не случайно в его бригаду не рвались опытные промысловики. И хотя никого из своих подчиненных не мог он упрекнуть — что говорить, старательный народ подобрался — а где-то в подсознании копошилась думка, что, будь здесь старые рыбаки, наверное, не дали бы промашку. Он пристально посматривал на молодежь — парни все так же бойко хлопотали на льду, обмерзли с ног до головы, обмазались няшей, ноги, наверно, себя не чуют от холода, а деловиты, озабочены, проекты разные предлагают, чтоб снасть добыть из — подо льда. Вон Витька, он сегодня за норилыцика Яремина второй день стоит, к саням побежал, переобувается. Бродни стянул, портянки выжал, сухим сеном голые ступни укутал да опять сверху портянками обмотал, просунул в просторную обувь. Валенки с глубокими калошами у самого Чемакин а и у башлыка. Но и в валенках сыровато. Ладно хоть не морозно днем. Что будет к вечеру?
— А рыбка здесь есть, — заметил башлык, когда Чемакин подошел к майне. — Карась, поди, ожирел совсем. Почистить озерко и — промышляй!
— Ну так ведь, сам знаешь, у нас привыкли брать, что полегче. Черпают до тех пор, пока мелочь всю не выберут. Я вот на днях заместителю директора доказывал: надо, мол, и глухими озерками не брезговать, только с умом ловить. А он мне: карась — сорная, малоценная рыба, пелядь с ряпушкой будем разводить повсеместно, рыборазводный цех расширять.
— Карась-то малоценный? — покачал головой башлык. — Вон он, красавец!
В майне, в мутной коричневой воде всплыла крупная с прозеленью на чешуе рыбина. И Сашка Лохмач схватил сачок с дурным криком:
— Не спугните-е!
— Господи, орало! — отпрянул от него Чемакин. — Когда ты перестанешь диканиться?
— Дак рыба пошла…
Карася Лохмач поймал. Единственного крупного за эту тоню. Потом, когда бригада вызволит невод, наберут еще десяток мелочи, из которой и уху варить на такую артель станет совестно.
А пока стоит бригада посредине озерка, а вокруг по бережкам, как привидения, дежурят мертвые деревца — березки да сосенки. Эх, елки — палки, каторжная работа — никто не подскажет, что делать, что предпринять, как поднять со дна снасть, в которой и смысл весь, и соблазн повседневных ожиданий рыбацкой удачи. И тут Чемакин решил положиться на башлыка: пусть отдает распоряжения — у него побольше опыта, ему — и карты в руки. А сам собрался запрягать Егреньку — надо отыскать охотничью избушку, которую описывал Никифор. Она километрах в четырех где-то близко. Затопить печку — каминчик — ведь как еще обойдется с неводом, а бригаде надо и обогреться, и ночлег подай. Куда теперь в Нефедовку! Он еще подумал о том, что не гоже оставлять бригаду в таком положении, не лучше ли послать Шурку — конюха или Акрама искать избушку, но передумал: вдруг заблудятся!