Страница 11 из 80
И она пришла. Пришла вместе с Толей. Он пьяно бормотал, пошатывался. Наткнулся рукой в полумраке на Егреньку.
— Где я? Ты куда меня ведешь? Здесь конный двор…
— Иди спать, Толя, иди, — Галина сам удивилась, разглядев, что в избе действительно стоит лошадь. Витьку она не заметила, он сидел на корточках в тени, притихший, настороженный.
Галина провела Толю в горницу, стянул с него бродни, уложила рядом с Акрамом на пол.
— Спи, Толик, спи…
Она осторожно вышла из горницы, плотнее прикрыла дверь. Витька уловил запах духов и не выветрившийся еще из ее шали запах мороза, улицы, снега.
— Галя.
— Ой, кто это? — сказала она шепотом. — А, это ты, Витенька. Напугал. Не спишь?
— Не сплю…
Витька сел на лавку к двери, где в первый вечер сидел с гармошкой. Галина нашла его щеку, погладила. Он легонько отстранил ее руку.
— Обижаешься? Не обижайся, Витя, — сказала она как-то устало, развязала шаль, рассыпав на воротник пальто волосы. — Он же твой друг… Дай я тебя поцелую…
И она опять жарко забрала Витькино лицо в ладони, как вчера у плетня, и жадно поцеловала, так что у обоих перехватило дыхание.
— Нельзя так… Не хочу я так…
— Ага, понимаю. Значит, обижаешься… Что мне делать с вами? Может, ты, миленький, подскажешь? Ну подскажи, подскажи… Любишь, мой миленький?
Витька молчит. «Вот это как все называется — любовью?» Он думал весь день о своем чувстве, а сейчас Галина назвала это так просто — любовью! Буднично и просто. Он даже обиделся на нее на какой-то миг, но мимолетное неприятное чувство от будничности сказанного растопилось под ее жаркими сильными губами.
Она отпустила Витьку и сидела, ставшая вдруг строгой, неподвижной и отчужденной.
— А ты, Витя, увезешь меня отсюда? Ты… женишься на мне? Ну что ты молчишь?
— Я увезу… Только не сейчас. Не могу я сейчас.
— Ты не можешь. Я это знала.
— Нет, ты не так подумала… Мне еще в армию идти… И мы будем любить… Я буду писать тебе. — Витька удивился собственным словам, о которых час назад даже не мог подумать.
— Ты такой нерешительный. Красивый, а нерешительный. Толя не такой.
— Но Толька тебя не возьмет, я это знаю…
— Он сильный и грубый иногда бывает. Он, наверно, плохой… Но почему ты такой, почему?
Витька коснулся губами Галиной щеки, несмело поцеловал.
— Ты говоришь неправду, — зашептала она. — У тебя дома есть девчонка. Ты обманываешь меня.
— Никого у меня нет… И домой я не хочу ехать.
— Тебе там плохо? Расскажи мне о своем доме, — она притянула Витьку за плечи, положила его голову к себе на колени.
Из горницы доносился чей-то храп, и Егренька, повернув голову, шумно вдыхал ноздрями воздух. Дрова в печурке догорали, отщелкали, затухая, еловые угли, и в избе стало темней. Луна уже перевалила в западную половину неба, временами кутаясь в морозные облака, все реже показывая озябшее лицо.
Витька вдруг вспомнил не о доме, а о первом письме отца, полученном перед отъездом в Нефедовку. Оно удивило первыми строками, где отец называл Витьку на «Вы» и по имени — отчеству. Толя, которому Витька показал письмо, расхохотался над этим обращением, но потом пояснил, что такова манера письма и тут уж ничего не поделаешь… Отец долго — на четырех страницах — перечислял домашние подробности: сколько засыпали на зиму картошки, о новом заборе, выстроенном из штакетника, о подшитых валенках, о курах, о том, кем отелилась корова, об урожае в совхозе. А в конце категорично звал вернуться домой «учиться работать на технике, а нечего зиму шляться с карандашом по озерам, ковырять лед». Карандашом, как догадался Витька, отец называл пешню…
Он пошел провожать Галину, когда небо совсем затянуло облаками и луна едва угадывалась. Они зашли во двор ее дома и оказались под низким дощатым навесом — наверх вела приставленная лестница. Галина нашла в темноте Витькино лицо, опять прижалась теплой щекой.
— Миленький мой…
Она стала подниматься по лестнице.
— Ты куда, Галя? — удивился Витька.
— Там сено у нас, корове надо охапку добавить. — сказала она и тихонько засмеялась.
— Ну что ты там? — опять Витька услышал ее нервный шепот — оттуда, сверху навеса, из-под крыши.
— Я ничего… стою. Кидай мне сено, я приму.
С минуту наверху было тихо, затем на голову ему свалилась увесистая охапка душистого визиля, пахнувшего летом, июнем.
— Я поймал, — сказал Витька.
— Ишь ты какой молодец! — Галина спустилась по лестнице, унесла сено в кормушку корове. — Ну вот и все, мой миленький… Миленький ты мой? Иди, спи. Спокойной ночи.
— Мы будем встречаться еще, Галя?
— Спать надо. Поздно уже, иди…
За ней захлопнулась дверь, обдав Витьку теплым сухим воздухом.
5
Неожиданно собрались уезжать в город Соломатины. К старшему сыну Валентину. От него пришло письмо. Два дня мял его в кармане шофер молоковоза, и вот только на третье утро принес с базы Афанасий конверт с нарисованным реактивным лайнером.
— На, мать, читай, знать, от Вальки, — сказал Афанасий, стягивая валенки под порогом.
— Да уж, смешишь никаво! Где я разберу! — отмахнулась Нюра, в душе обрадованная. — Разболокайся и сам уж…
Старший писал, что въехал в трехкомнатную квартиру со всеми удобствами и невысоко — на четвертом этаже, отмучились таскаться по чужим углам. Ни с водой, ни с дровами хлестаться не надо. Краны под рукой, печка электрическая на четыре кружка. В магазин тоже недалеко бегать — на первом этаже магазин — гастроном. Пошлешь Олежку (он уже в шестом классе), принесет что надо…
Валентин звал родителей к себе. Сулил отдать комнату, которая на солнышко, если захотят сами под собой жить. А так — можно и вместе: родители ж, с Людмилой он переговорит…
— Вот-вот, — отложил письмо Афанасий, — Людмила… Валька-то, он проворный, мы бы уж с Валькой, — Афанасий вздохнул. — Решай, Нюра, ты все раньше-то рвалась к ним, стращала — уеду. Решай!
— Боязно чё-то, Афоня, — присела на лавку и Нюра, до этого она смирно слушала у шестка, из кути, где в печке закипал чугунок. — Лишимся своего, потом как? В городу-то робить придется, а здесь хоть зарплата не корыстная, да все свое!
— Вот он дальше пишет, — перевернул Афанасий листок. — «К пенсии отец может прирабатывать, если захочет. Многие пенсионеры в городе в киосках газеты продают, самое дельное занятие для пожилого». В скворешнике этом сиднем сидеть? Не пойду! — вставил между делом Афанасий. — Ишь чего выдумал! Магазин с переломкой караулить — ладно еще, — произнес он тоном, будто вправду уже собрался караулить городской магазин, — да вот дело пока за тобой, мать, как скажешь, так и будет.
«В новом году возьму «Москвича». Слышь, мать, старший-то замахивается на легковушку. «Летом за груздями летать будем, здесь недалеко, белых много. Денег, правда, не хватит, перехвачу или ссуду попрошу. У Юрки хотел занять, но какие у него деньги! Учится он заочно да на книжки тратится, все стены занял полками. То и дело доски просит достать. Я помогаю, свой своему поневоле друг. Ну да ладно, — читал Афанасий. — Юрка у нас молоток. Недавно распушил в своей газете одного начальника, того, поди, уж с работы вытряхнули. Жилье ему дали (Юрка, наверно, сам писал), комнату в общежитии, но ихнего брата газетчика не больно-то поважают…»
На этом месте Нюра промокнула кончиком платка глаза, и Афанасий вновь отложил чтение, пошел в куть напиться.
— Говорил я Вальке, оставайся дома, не захотел. В Нефедовке делать ему нечего — переехали бы в Еланку. Там механика с руками бы оторвали, и к нам ближе… Опупели. Стронулись. Куда глаза выпучили, поехали… Не знаю, мать, не знаю, — покачал головой Афанасий.
— Юрка-то, поди, не одобрит, — проговорила Нюра, занятая своими мыслями.
— Что говоришь?
— Юрка восстанет. Прошлым летом, когда в отпуску был, все наговаривал, мол, не здумайте трогаться, если Валентин позовет в новую квартеру. Помню, чудно так сказал: старую березу не пересадишь, не прирастет в новой почве.