Амгунь — река светлая

Он заставил себя смотреть на дорогу или поворачивался и в заднее оконце выглядывал колонну, пока не появлялась из-за поворота замыкающая машина. Машины напористо шли в вихре поднятого ими снега, соблюдая дистанцию, отчего казалось, что они идут в одной связке в первозданной тишине гор. И это упрямое продвижение вперед в белом безмолвии невольно рождало сознание, что они — колонна машин, десант, возглавляемый им — прорабом Александром Путинцевым, — делают нужное и важное дело. И на самом деле все так и было. И начальник отряда, провожая десант, — сказал, как важно то, что они должны сделать.

— Вы поможете не потерять время здесь, на Амгуни, когда все работы будут сделаны. А они подходят к концу. Через месяц мы закончим монтаж пролетных строений и будем готовы начать строительство нового моста.

И добавил почти просительно:

— Не подведите, хлопцы…

Путинцев открыл глаза. Дорогу с обеих сторон обступили высокие частые ели с толстым слоем снега на лапах. Мотор натужно завыл, лицо Бурматова сделалось озабоченным, серьезным, руки ловко закрутили баранку. Но нужный момент, видно, был упущен, машина остановилась, не осилив подъем и глубокий снег. Бурматов глянул в боковое зеркальце, включил заднюю скорость, намереваясь прорубить сугроб с разгона.

— Может, в лопаты ударим? — спросил его Путинцев.

— Успеется. — Бурматов бросил взревевшую машину вперед, закусив нижнюю губу, яростно закрутил баранку. — Уж если здесь не пройдем, то куда дальше соваться! Давай, давай, — стал подгонять он нервно вздрагивающую машину, — давай, милая!

Пробив коридор в снегу, вырвались на мелкое место. Бурматов повернул свое радостно-возбужденное лицо к Путинцеву: дескать, ну как я?

— Лихо! — сказал Путинцев.

Стало светло. Заснеженные сонные ели стояли справа от дороги, а слева откос круто, почти сразу срывался вниз и верхушки деревьев едва дотягивались до верхней кромки дороги.

«Черт, — невольно передернуло Путинцева, — так и в ящик сыграть можно запросто». Глаза его ощупывали узкое, выбранное в скале полочкой полотно дороги, которую вылизали острые языки поземки.

Откуда-то прорвавшийся сюда ветер сметал с дороги снег на верхушки деревьев, раскачивал их голые корявые ветви, кружил радужные снежинки в воздухе.

— Да, — облизнув кончиком языка губы, проговорил Бурматов, — загрохочешь туда — костей не соберешь.

Он остановил машину и посмотрел на Путинцева. Взгляд его говорил, спрашивал Путинцева: «Ну что скажешь, начальник?» Путинцев посмотрел в заднее оконце: колонна, окутанная отработанным газом и паром, посвечивая фарами — ими пользовались как сигнализацией, — тоже остановилась, и в замыкающей машине, опустив стекло, выпростал наружу длинноволосую голову Кошкарев. Он что-то кричал Путинцеву, его не было слышно, но по мимике лица Кошкарева понял, что водителя замыкающей злят остановки, бесит медленное продвижение вперед и излишняя осторожность головной машины.

— Ну что? — опросил он Бурматова, остановив взгляд на его тяжелых руках. — Двигаем, потихоньку?

Бурматов вздохнул и, упершись цепкими своими глазами в дорогу, включил скорость и осторожно выжал сцепление. И уже когда машина, подрагивая всем своим большим и сильным телом, ползла, прижимаясь к елям, задевая их своими железными боками, сказал как-то хрипло:

— Дверцу открой… и держи.

И Путинцев понял его и посмотрел вниз, на верхушки елей и ниже, сколько мог, на их крепкие стволы и ветви в зеленой паутине мхов, потом на колеса машины, катком налегшие на кромку, готовые — кажется, еще миг! — сорваться с нее, как-то отрешенно, как ни о себе, подумав, что вряд ли можно успеть воспользоваться открытой дверцей, да и, наверное, вряд ли он будет это делать.

На сосредоточенном, заострившемся лице Бурматова выступил пот, которого он не замечал, как не замечал и не видел ничего, кроме дороги.

Путинцев подумал, что сейчас от них, от головной машины, а точнее, от умения и твердости Бурматова, зависит судьба десанта — быть или нет им за перевалом, на месте, где раздобревшая от притоков Бродяжка надвое — разрывает будущее полотно железной дороги. К осени насыпь подойдет к реке, и, если мост не будет готов, строители-дорожники не смогут перебраться на другой берег, и работы будут остановлены.

Путинцев остро почувствовал необходимость моста, сжатость и скоротечность времени, недопустимость провала десанта, за действия которого он, Путинцев, отвечал.

— Давай, Бурматов, тяни, Костя, голубчик, — по-стариковски, откуда пришло к нему это стариковское «голубчик», сказал Путинцев, чуть ли не с мольбой глядя на водителя. — Давай тяни, голубчик, — повторил он, — пройти можно.

— Даю, — сквозь сжатые зубы процедил Бурматов и позволил себе смахнуть ребром ладони пот, чистыми каплями свисавший с бровей. И уже был виден край обрыва — каких-то пятнадцать — двадцать метров, а там верная широкая полоса зимника и уклон вниз не так крут и деревья снова надежно подступают и слева и справа.

Бурматов выдохнул сдерживаемый до сих пор в груди воздух, уронил на колени подрагивающие руки и устало-радостно посматривал на Путинцева.

— Фронтовая дорога-то, — вразбивку произнес он. Губы его дрожали и плохо повиновались. Он полез в карман ватных штанов, вытянул оттуда красную неподрубленную тряпицу, промакнул ею лицо и протер глаза — Фронтовая… Не Военно-Грузинская…

— Бывал на ней?

— Приходилось.

— Военно-Грузинская — не бамовская, ясно.

Путинцев вылез из кабины на мороз и по свежей колее пошел навстречу стоявшим у начала обрыва машинам. Пройдя полпути, зная, что за ним наблюдают, ожидая его сигнала, крутнул рукой:

— Давай потиху!

Двинулась и, крадучись, поползла бурматовской колеей первая машина. Сбоку от нее, но так, чтобы водителю было его видно, пятился спиной к Путинцеву Кошкарев, что-то подсказывал водителю. Без шапки, разгоряченный, он походил сейчас на озорующего мальчишку, играющего в снежки.

— Кошкарев! — крикнул Путинцев. — Не засти свет. Чего распрыгался?

И, видя, что Кошкарев, провалившись по колено в снег, отступил в сторону, знаком руки привлек внимание водителя идущей машины к себе.

— Смелее, Иван! Внатяжку давай. Внатяжку! — И видя, как неверно заелозили колеса, разбивая колею, крикнул сердито: — Лови машину! Машину лови, рыжий черт! Жить, что ли, надоело?

И тут же понял, что криком и своей нервозностью можно только все испортить, взял себя в руки и уже спокойно сказала. — Вот, так и держи, рыжий черт, — и улыбнулся, показывая, что не злится, что все идет хорошо и вести машину по кромке обрыва обычное и совсем не опасное дело. — Кати вплотную к Бурматову. — И призывно махнул рукой следующей машине.

Последним, как и полагается, шел Кошкарев. Он крутил баранку с такой яростью и быстротой, что не видно было локтей. Ему, как заметил Путинцев, идти было сложнее, чем другим, прошедшим этот отрезок дороги до него: колею разбили вконец, она стала скользкой, и скаты пробуксовывали, опасно съезжая за кромку обрыва, почти полностью повисая в воздухе, и тогда казалось, что машина чудом продолжает ползти в гору, держась на узкой полоске скалы.

Водители повылазили из теплых кабин и, вытянув головы, с тревогой, затаив дыхание, наблюдали борьбу Кошкарева с колеей, бессильные чем-либо ему помочь.

Путинцев, охрипший, уже не кричал и не махал руками, а только пятился, держась за бампер кошкаревского «Магируса». Пот заливал ему глаза, рубаха липла к спине.

— Держись, Кошкарев, голубчик, — прохрипел он, когда «Магирус», буксуя, на какое-то мгновенье остановился в очередной раз.

Кошкарев не ответил ему. Машина легонько толкнула Путинцева в бок, поползла вверх, минуя самый опасный участок.

— Уф! — Путинцев стянул с мокрой головы шапку и вытер ею лицо. Ему хотелось опуститься тут же, где стоит, в снег и привалиться спиной к широкому скату в капельках влаги от растаявшего снега. Но он устоял, а кто-то уже протягивал ему сигареты в новенькой, только что початой пачке. И скоро уже весь состав десанта, привалившись к кошкаревскому «Магирусу» или облокотись на него, курил болгарские сигареты, смакуя хороший табак, поглядывая на верхушки деревьев под обрывом, который только что пугал их своей крутизной и глубиной, крепко вдыхая морозный, настоянный на хвое воздух.