Страница 17 из 51
— Вот сидишь ты, мозолишь глаза мои, и у меня видеть тебя терпеж кончается.
— Ну что ж, — поднимаясь, сказал Домрачев.
Погано было у него на душе: две правды столкнулись лоб в лоб — его правда и правда Пашки Дровникова.
А Пашка на крик перешел и кричал так, будто заставили его искать пятый угол.
— Куда мне счас прикажешь уйти? Куда? Куда ты меня из дому гонишь?
— Да при чем я здесь, Паша?!
— А кто же у меня сеть-то умыкал? Ты. И вот что скажу я тебе, одноглазый ты хрен, слушай: враг теперь ты мой самый первый!
Ушел Домрачев от Пашки, и голова кругом шла от дум черных без конца и края.
Да что это сегодня приключилось с людьми?!
Значит, так… Когда убили прежнего мунгумуйского рыбоинспектора Домрачева Алексея, на собрании все в голос просили, чтоб на его место заступил Семен. А кто другой со службой такой справится? Ну-ка? И шесть лет он был нужен всем, величали его именем-отчеством, ни одного праздника без его присутствия не праздновали — почетным гостем звали. А теперь вона что… Теперь враг он первый!..
Тяжесть плитой чугунной легла на душу рыбоинспектора. Домой пришел он хмурый. Катерина, не дожидаясь слов, спроворила на стол, села напротив, подперла под щеку кулак, попробовала разговор завязать:
— Отощал ты, Семен.
— То ли еще будет, — с невеселой усмешкой ответил он, — месяц только начался. Не забыл пока, толкни меня без четверти одиннадцать.
— Опять ночь блукать будете?
Он промолчал, дохлебывая варенец. Остатки выпил через край, облизал ложку. А жена все смотрела на него.
— Это моя работа, — наконец сказал он, разрезая мясо на одинаковые ломтики и отправляя их в рот.
— Перестреляют вас…
Он уставился в нее, словно первый раз увидел. И она почти выкрикнула:
— Как это сделали с твоим братом! Но у него не было детей.
Он посмотрел и сказал жестко:
— Хватит! Поговорили, и хватит.
— Не думаешь о себе, подумай о детях!
Он вытер полотенцем губы и подбородок, а руки обмыл у рукомойника на крыльце.
Алексея Домрачева, мунгумуйского рыбоинспектора, убили шесть лет назад в Берендинской протоке. Снова — Берендинская протока! Выстрелили из тальников. Неуправляемую лодку поймали у Мунгуму, ее борта были обрызганы кровью. Руки Алексея сжимали штурвал, а вся левая половина лица была изуродована крупной дробью. Врачи констатировали почти мгновенную смерть.
«Хорошо хоть не мучился», — подумал сейчас Домрачев, и лицо его исказила горестная гримаса. Пригнувшись в дверях, он вошел в дом.
Жена убирала со стола.
— Разбудишь, как всегда, — оказал Домрачев.
Катерина ничего не ответила. Он положил руку ей на спину, спина ее дрогнула.
— Я могу проспать, — сказал он.
И снова она ничего не ответила. А он еще сильнее почувствовал, как устал за эти дни, и перед глазами его все еще продолжали взблескивать ослепительные рябинки расколотого в воде солнца. Руки были тяжелые и бессильные, он попытался свести пальцы в кулак. Пальцы дрожали и не подчинялись. Он посмотрел на свои руки.
«Не думаешь о себе, подумай о детях». И о ком же он думает, как не о них. Сенька — меньшой, Катенька и Катерина.
— Дети спят? — спросил он.
— А что же им делать?
Она ушла на кухню. Он сел на табуретку и стянул один сапог, затем другой, отвалился к стене. Раструбы коснулись друг друга, сломались, мягко шлепнули о пол. Большой черный кот осторожно подкрался к ним, тщательно обнюхал, собравшись в комок, прыгнул на колени хозяину, устроился там поудобнее, сомкнул узкие щелки глаз и замурлыкал.
Минут через пяток выглянула Катерина из кухни и оторопела: спит Семен. Всплеснула руками, тихо окликнула:
— Сеня!..
Он вздрогнул, просыпаясь. Она метнулась к нему:
— Это я, Сеня… Что ж ты сидя-то? На тахту бы… ложись, Сеня, — запричитала, как над младенцем, обхватив плечи. — Ложись.
А тут и лейтенант вошел.
— А я вас искал, Семен Никитович. К катеру ходил — глядел, по берегу прошелся — нет вас.
— Разминулись, видать.
— Наверное… — Лейтенант посмотрел внимательно на Домрачева. — Вы плохо себя чувствуете, Семен Никитович?
— Спать хочу. Давай-ка поспим чуток, Виталий Петрович, — и, прихватив полушубок, Домрачев ушел на сеновал.
А Кудрявцев лег на тахту в горнице.
Катерина заботливо прибрала его форменную рубашку, пояс с пистолетом через спинку стула перевесила, сапоги поставила носок к носку и открыла створки окна — пусть дышит чистым воздухом. Свет в горнице погасила, чтобы не беспокоил он лейтенанта. Сама, ступая на цыпочки, ушла в другую комнату.
А лейтенант не спал. Только Катерина ушла, он открыл глаза.
В раскрытое окно втекал звездный вечер, доносил до лейтенанта запах реки и мокрых тальников. Откуда-то плыла песня, тихая, забытая, будоражила лейтенанта:
Где слыхал он эту песню? Когда слышал ее — в детстве? Странно… Ворохнулся лейтенант и притих, прислушиваясь к себе.
Привиделось ему уж и вовсе небывалое. Будто когда-то давным-давно лежал он вот так же, заложив руки за голову, под звездами, посреди нескошенного луга, а краем луга шла девушка в белом. Шла, низко опустив голову, и пела, а он слушал, замерев, боясь спугнуть девушку и ее песню, полнясь радостью, светлой и щемящей. Да нет, не было с ним такого! Не было… Другим путем шла его жизнь, и не было до сих пор в ней никаких звезд и луга некошеного. И Катеньки не было…
Легкие шаги раздались под окном. Тоненько пропела калитка, и снова шаги — на крыльце. Что-то стукнуло в сенцах, прошелестело платье…
Лейтенант поднялся порывисто, взмахнув руками.
— Это вы… Катя? — вдруг осевшим голосом проговорил он.
А ее голос еще тише:
— А вы еще не спите?
— Нет…
— А вы очень хотите спать? — Теперь она была совсем близко от него, он даже слышал залах ее духов, до нее можно было дотронуться рукой. — Только тише говорите, мама, наверное, еще не спит.
— Я совсем не хочу спать, — он протянул ей руку.
Все было как во сне: пахло сеном, спелыми сливами, наплывал откуда-то из глубины сада туман и обтекал, окутывая серебристой тишиной.
Катенька не выпускает руку лейтенанта, ведет его за собой.
— Хорошо у нас?
Он посмотрел на перепутанные в лунном свете ветви слив, на звездное небо, луну, на бегущие прозрачные облачка, подумал, что первый раз видит такое небо и такую вольную луну.
— Хорошо.
— Я же говорила вам, — она остановилась вдруг, придержала лейтенанта: — Слышите?
Лейтенант застыл на месте, прислушался.
— Слышите? — тихим шепотом спросила Катенька. — Вот опять… Слыхали?
Рядом упало что-то о траву, поймал лейтенант глухой округлый стук.
— Что это?
— Сливы переспелые. Вот опять. Слыхали?
— Они что, ночью зреют?
— И ночью. А знаете, я каждый вечер хожу в сад. У меня здесь скамеечка есть, вон там — подальше чуть-чуть. Сяду, и слушаю, и смотрю. Интересно. Когда луна — сад сказочным кажется. Вот посмотрите.
Смотрел лейтенант, и казалось ему: невидимый волшебник творит свои таинства. Утром он уйдет, а на траве и листьях останутся радужные бусины росы и сладкие сливы, полно янтарно-спелых слив. Сливы соберет Катенька, а Катерина поставит на стол.
— Хорошо как здесь, — вырвалось у лейтенанта невольно.
А Катенька оказала, не оставляя его руки:
— Вам идти надо.
Он остановился резко. Не понял, что ли?
— Пора вам, — сказала она.
— А вы?
— Я еще посижу здесь. Отсюда хорошо видно, до самой излучины, как вы идете на катере. — Она помолчала. — Я каждый раз смотрю.
Лейтенант сжал ее руку.
— Идите, — сказала она и пошла под сливами в глубь сада.
— Катенька, — позвал он. — Катя!
А ее уже и не видно. Да и была ли она около него, может, показалось ему все, привиделось?