Страница 7 из 139
— Здесь, — сказал я. — Здесь.
Почему именно здесь, я не знал, и куда шел, тоже не знал. Но что-то должно было произойти сейчас, именно сейчас, то ли потому, что похолодало и осень напоминала о себе вечерней прохладой, то ли потому, что бомбили Мадрид, а мы были в городе и в то же время за городом, то ли потому, что уже не было сил оттягивать дальше, да и этой ночью я снова шел в тыл врага.
Я сбросил кожаную куртку, которой так гордился, куртку, принесенную из очередного похода в тыл. Куртка была совсем новая и очень мне шла. Я всегда ходил в ней к Марии-Терезе, даже в жару. Сейчас стало уже немного прохладнее, бомбардировка стихла, налет был короткий.
Мы стояли, она молча прижалась ко мне, было заметно, она волнуется и боится, как и я. Я поцеловал ее, как в первый раз, осторожно и несмело, а потом уже не мог оторваться от ее губ, от запаха ее волос, ее кожи. Руки искали ее тело. Ее руки — мое...
Потом я вспоминал слова отца, что он один из самых счастливых на земле людей, потому что первая женщина, которую он узнал, была его единственной, первой и самой большой любовью; что радость первой близости мельчится, если нет подлинного чувства. Это должно быть неразрывно — любить и обладать любимым человеком. Ты уже потерял кое-что, Андрий, сам знаешь, но ты еще молод, еще не поздно найти такую любовь.
Вспоминая отцовские слова, я неизбежно думал о Барбаре Шмидлевой. Нет, я не держал на нее зла за свою раннюю зрелость, да и какое зло — только благодарность, что-то я потерял, но что-то и приобрел. Но то, прошлое знание оказалось лишенным цены, маленьким, куцым. Просто я меньше боялся, был чуть увереннее, и только, но разве сравнишь свет солнца и свет лампы, разве можно описать безграничность густой синевы испанского неба, прекрасного и чистого, как моя Мария-Тереза, как наша любовь!
Мы плыли далеко, плыли желтым пшеничным полем, как в моем детстве, только глаза ее светили мне, как два маяка, означающих жизнь и спасение, как две звезды, упавшие с неба, чтобы всегда быть во мне, частицей меня самого, которую я потерял до рождения и наконец нашел, и в этот миг сливаюсь с ней, поднимаюсь с ней выше облаков, туда, где никого нет, где никто ничего ни о чем не знает. Никто, кроме нас, на всем свете не знает, что такое счастье...
Она не спрашивала меня ни о чем, лицо светилось тихой радостью. Впервые я видел ее обнаженной. Боже, какое прекрасное тело, сколько в ней врожденной грации, я родился, чтобы любить ее!
— Те quiero...
Эти слова — единственные, слетевшие с ее губ — по-испански означают: и люблю тебя, и жажду тебя.
Я смотрел на ее лицо, на изгиб шеи, на капельку пота на лбу. Половина двенадцатого. В два рейд. Надо идти. Мария-Тереза спала, положив голову мне на грудь. Спала сладко, как ребенок, как маленькая женщина, как девочка и женщина одновременно, женщина, утомленная любовью. Она мягко улыбалась во сне, и мне жаль было ее будить. Но пришло время, и я сказал:
— Despierta te, mi amor, hay que jr.[9]
Она проснулась почти сразу, только не сразу пришла в себя, и тогда лицо ее озарилось единственной на свете улыбкой.
— Те quiero, soy feliz, te quiero[10].
— Я так тебя люблю. Не думай ни о чем. Я люблю тебя больше всего на свете. Мы поженимся, ты родишь мне сына. Все будет хорошо. Ты слышишь?
Я видел ее счастливой, и жизнь приобретала для меня особый смысл, получала новое направление. Мне было понятно раньше, как жить для борьбы, для своей родины, для людей вообще. Все это оставалось, но теперь я начинал жить и ради нее, этой маленькой женщины-подростка, моей жены перед богом, а вскоре и перед людьми, матери моих будущих детей Марии-Терезы.
Мы пошли к нашему дому, я хотел узнать у Сергио точное время выхода, подтвердить, что я на месте, и отпроситься еще на полчаса проводить Марию-Терезу домой.
Возле входа в дом мы заметили маленькую сгорбленную фигурку, сидевшую на земле, прислонясь к стене.
Я узнал Пако.
Он, казалось, не видел нас, хотя не заметить не мог. Он смотрел прямо в ночь, глубокую и черную ночь за нашими плечами.
— Perdona me, muchacho... Pero tenemos una nove dad... — начал я. — Quiero casar me con tu hermana...[11]
Пако плакал. Я впервые видел, как Пако плачет, слезы текли из его глаз ручьями, лицо кривилось, он не мог говорить.
— Idiotas, — наконец выговорил он. — Porque idiotas?[12] Я уже думал, что вы погибли под бомбами. Не мог вернуться домой! Мама послала — что сказать ей? А вы живы, слава богу, вы живы!
От отца Марии-Терезы не было вестей вот уже две недели. Я прочитал письмо, протянутое плачущей доньей Хуанитой. Убит на поле боя.
Все плакали. Через два часа я должен был идти в рейд, в тыл врага. Теперь я оставался в семье за старшего. Я сказал об этом громко. Мария-Тереза — моя жена, Пако — мой брат, донья Хуанита — моя мать. Я иду в рейд. Но с этой минуты я принадлежу и им, я уже давно испанец.
— Храни тебя бог, — сказала донья Хуанита.
IV
Андрий оглядывался по сторонам, протискиваясь сквозь пеструю толпу гданьского осеннего предвечерья. Торговая улица, центр старого города, как всегда, была переполнена людьми. Звучала разноязыкая речь, чаще всего немецкая, польская. Череда магазинов по обе стороны, обязательная лавка на нижнем этаже в каждом из узких разноцветных домов, плотно прижатых друг к другу, с высокими островерхими крышами. Здесь царила атмосфера уюта, напоминавшая о будто бы недавнем средневековье, живые осколки которого в вольном городе Данциге причудливо соединялись с современными рекламами кино, пестрыми объявлениями, вывесками магазинов.
Полищук шел по другой стороне улицы немного впереди. Андрий не терял его из вида, не забывая осматриваться на ходу. Сколько воспоминаний связано с этим городом! Андрий привык называть его на польский манер — Гданьск. В прошлом году они со Збышеком проводили здесь последние летние каникулы перед окончанием гимназии. На набережной возле старого костела живет тетка Збышека, пани Малгожата. Только бы не встретить ее! Тогда стояло прекрасное лето, лучшее из всех, какие когда-нибудь были у Андрия. А что теперь, что в будущем? Сейчас они переходили на новую явочную квартиру. Там собирались переждать несколько дней, и прощай, Польша, прощай, открытый всем ветрам приморский город!
На всякий случай у Андрия с Полищуком были документы на отца и сына Пионтковских. Но объявление об их побеге напечатано и в местных газетах. По улицам разгуливать не стоит, только в крайних случаях. Как сейчас.
— Анджей! Это ты? Надо же!
Андрий не успел опомниться, как Гражина и Эльжбета затараторили, перебивая друг друга. Они так и думали, что Анджей со Збышеком приедут и в нынешнем году. Хотя и не договаривались, но это судьба. Вот Гражина еще сомневалась, ехать или нет, а Эльжбета знала — надо ехать, нечего дома сидеть, и вот такая встреча! Нет, они никуда его не отпустят, пойдут вместе с ним, найдут Збышека и тогда все вместе отпразднуют встречу. Как когда-то. Как хорошо, когда встречаются старые друзья!
Боже, как это было давно. В прошлом году, сто лет назад. Разве тогда был он, Андрий, с этими девушками, с Гражиной?
Быстро выдумал причину. Сейчас обед у тетки с родственниками. Его мама тоже приехала. Да, да, Збышек уже там, и ему, Андрию, надо спешить. Должен еще кое-что купить. Но встреча состоится! Скорей всего, завтра. Да здесь же, на Тарговой, возле книжного магазина. О, еще вспомним прошлое, подмигнул он Гражине, краем глаза меж тем следя за Полищуком, который остановился на противоположной стороне улицы и наблюдал за ним.
Когда попрощался с девушками, Полищук подошел к нему, и Андрий вздрогнул, увидев обращенный на него напряженный, суровый взгляд. Громкий вопрос: который час? Вынимая часы, Андрий услышал шепот: за тобой шпик. Расходимся. Удирай. Запутывай следы. Буду ждать в порту, улица, номер дома. В подъезде. И Полищук быстро зашагал прочь.
9
Проснись, моя любимая, надо идти (исп.)
10
Люблю тебя, я счастлива, люблю тебя (исп.)
11
Прости, парень… Но у нас новость… Я хочу жениться на твоей сестре… (исп.)
12
Идиоты. Почему сегодня, идиоты? (исп.)