Страница 53 из 58
Оленуха не заметила волчицу.
Притаившись за небольшими кочками, волчица стала ждать, когда оленуха отойдет от теленка или теленок отбежит от нее. До добычи оставалось несколько мощных прыжков.
Важенка стояла боком к волчице, широко расставив крепкие, сильные ноги. Она то и дело подталкивала мордой теленка под себя и слегка приседала, чтобы тот мог дотянуться до вымени.
Стало так светло, что волчица отчетливо видела каждое движение важенки. Рассвет торопил хищницу.
Даже старые важенки, завидя волков, убегали, бросив детенышей, — вековой страх перед жестокостью грозных хищников был сильнее вековой силы материнства.
Сейчас матерая волчица была крайне осторожной, чувствовала, что эта сильная, с острыми крепкими рогами молодая оленуха не убежит, не бросит детеныша, а попытается защитить его. Видно, оленуха родилась в стаде, охраняемом двуногим существом, привыкла к собакам — оленегонкам, помогающим этому существу окарауливать оленей, научилась защищаться от них и непременно примет ее, волчицу, за собаку.
Валун, укрывающий оленуху, был совсем рядом, и волчица решилась на дерзкий шаг.
Сдерживая дыхание — грудь распирало волнение, — хищница поползла к валуну. Ветер дул со стороны важенки, в голове туманилось от крепкого запаха близкой крови.
Вот валун, холодный и гладкий, как яйцо. Волчица поднялась на него, замерла. Оленуха самозабвенно, все еще не слыша и ничего не замечая вокруг, лизала теленка. Маленький темный комочек выпрыгнул из-под оленухи, не то испугавшись чего-то, не то резвясь. Мать хоркнула, и ее взгляд скользнул по валуну.
Волчица зарычала и сделала резкий прыжок. В ее рыке было отчаяние и неистовая злость.
Мягкое тельце теленка хрустнуло, как ледок, хищница почувствовала в пасти вкус теплой, сладковатой, живительной крови. Потом ее грудь, точно острый сук, пронзили рога — страшная, выворачивающая все изнутри, тошнотворная боль затмила все. Какая-то сила швырнула волчицу в сторону, она взвыла и выпустила добычу. Тут же попыталась подняться, но новый удар пригвоздил ее к земле. Хищница услышала горячее дыхание важенки, уловила запах мокроты, которого прежде не могла распознать, увидела розовые, раздувающиеся бугры ноздрей.
Волчица изогнулась и ударила когтистыми лапами но ноздрям, упругим и горячим. Потом она попыталась дотянуться до глаз, наполненных фиолетовой яростью, но оленуха, вновь поддев ее рогами, отшвырнула в сторону.
Волчица тяжело ударилась о землю, вскочила, увернулась от очередного удара и, обезумев, вцепилась в бок важенки, стала рвать ее податливую шерсть и шкуру. Важенка, застонав, присела, боль затуманила ее взор, потом резко подалась в бок и ударила хищницу в грудь задними ногами.
У волчицы перехватило дыхание, силы разом покинули ее. От рогов оленухи она все-таки успела увернуться и, изловчившись, вцепилась в ее гибкую шею, самое уязвимое место, но не смогла повалить важенку на землю — сил уже не было. Оленуха в очередной раз вырвалась, оставив клок шерсти в пасти истекающей кровью волчицы, и бросилась к валуну.
Лапы уже не держали залитое кровью тело. Собрав последние силы, волчица, скуля, оставляя кровавый след, поползла вниз, к спасительному кусту.
У кустов волчица упала. Кровь текла из многочисленных ран, потом пошла горлом. Мутными глазами волчица последний раз посмотрела на долину. Первый луч солнца вырвался из-за горизонта, прошил тучи и осветил кусты, белый снег, озера, набухшие от воды, реку, петляющую по долине. В который раз волчица пожалела, что с ней нет отца погибающих в ее плоти детей.
Важенка, хоркая, дрожа веем телом, с ободранной, кровоточащей шеей и боком ткнулась носом в комочек, лежащий на снегу, и стала самозабвенно лизать его. Тельце было еще теплым и мягким, но уже не подавало признаков жизни. Когда, теленок стал твердым и холодным, оленуха перестала его лизать.
Она долго бегала по лужайке и обреченно хоркала. Запах собственней крови, запах крови волчицы приводил ее в неистовство. Потом она спустилась к реке, пытаясь найти след табуна, пасшегося здесь еще с вечера.
Солнце наполовину поднялось над тундрой, дрогнули и стали рассыпаться тучи, а снег, выпавший ночью, исходил влагой в землю. Над проталинами поднимался легкий, точно над потушенным костром, парок. Распрямились и потянулись к солнцу тугие стебли вечнозеленого рододендрона. Набухшие бутоны его уже готовы вот-вот лопнуть и выпустить первые молочно-желтые цветы. Воздух, нагреваясь, густел от сырости, мир наполнялся великой силой обновления. Проваливаясь в снег, оленуха пробежала водораздел и оказалась в соседней речной долине. Еще с вершины она увидела большое стадо, костер и человека, сидящего около.
Раненая оленуха стала бегать по стаду от важенки к важенке, принюхиваясь и присматриваясь, ошалело, отчаянно хоркая. Крупные слезы текли из ее глаз.
Человек у костра поднялся, почувствовав неладное в стаде, вскинул бинокль и увидел непрошеную гостью. Стадо важенок с крохотными черненькими, точно пропитанными темнотой ночи, телятами стало беспокойно кружиться вокруг истекающей кровью оленухи.
Человек, неловко перебирая ногами, проваливаясь между вытаявшими кочками, сипло, тяжело дыша, побежал к стаду. В тридцати метрах от раненой оленухи он остановился, сдерживая прерывистое, хрипящее дыхание давно курящего человека, вскинул винтовку, взял на прицел оленуху и, нажимая на спуск, заметил, как розово блеснуло солнце на вороненом стволе.
А весна, полная неистовой силы вечного обновления, материнской заботы обо всем сущем, все шла по земле лавиной тепла, солнечного света, несла гомон прилетевших издалека птиц, стон лопающихся почек, посвист проснувшихся тундровых сусликов — евражек.
Кто-то должен страдать
Матвея Безрукова среди ночи разбудил не дождь, к ровному, объемному гулу которого он теперь, лежа в постели, прислушивался, а сон, до того странный и неприятный, что о нем не хотелось даже вспоминать.
Матвей глядел на светлеющее окно, подложив под голову руки. В открытую форточку втягивался свежий, упругий ночной воздух, настоянный на травах, смешанный с предрассветной дождевой моросью.
Летом дожди на Чукотке бывают быстрыми: плеснет со звонким, веселым шумом как из ведра и тотчас стихнет. И заблестит маслянисто трава в тундре, задохнется от восторга в чистой вышине жаворонок, а в лужах, появившихся на редких дорогах, забелеют маленькие облака, запахнет осокой, что растет в сырых лощинах, терпким багульником на взгорках, серебристой метельчатой полынью, что дыбится на каменистых выступах.
«Надо бы заснуть, — тоскливо жмуря глаза, думает Матвей, — а то какой я буду завтра работник?»
Он натянул под самый подбородок ватное одеяло, повернулся к стене, пытаясь забыться, хоть на короткое время отогнать думы о странном сне. А думы все лезли и лезли в голову.
Затих дождь, слышно, как бубнит, падая с крыши, капель. Тук, тук, тук… пииф… бо-бо-бо, дзинь — такая бесхитростная музыка.
«Не к ревизии ли сон-то? — думает Матвей, но тотчас успокаивает себя: — На складе у меня все в порядке, да и проверка совсем недавно была».
Сон и впрямь был необычный. О смерти, Матвей думал редко — не любил. А тут приснилось, будто он… помер. Лежит, значит, в гробу, в черном своем выходном костюме, а подле сидят сослуживцы и ведут такой разговор:
— Не ко времени Матвей помер, — озабоченно вздыхает бухгалтер Слизняк, деятельный, вечно пекущийся обо всех общественник. — Во-первых, это у нас по смете не предусмотрено, а во-вторых, был я на кладбище и выяснилось, что мест сейчас там для захоронения нет. В очереди надо постоять.
— Как это в очереди? — удивился грузчик Еремеев, тихий выпивоха, но добросовестный работяга, так же как и Слизняк, член месткома. — Удумают же там!
— Теперь дефицит земля — вот и весь ответ.
— К руководству обратиться нужно, — посоветовал Еремеев. — Пусть примут соответствующие меры.