Страница 5 из 58
Вечная мерзлота то кололась мелкими, почти прозрачными блинчиками, то становилась такой вязкой, что отбойный молоток влипал в нее, как в тесто.
Вертикальные вентиляционные шурфы были узкие, и потому работать в них особенно трудно.
Когда стали вновь рубить горизонтальную штольню — главный ствол ледника, то дело пошло гораздо быстрее. Штольня была около четырех метров высотой и столько же шириной. Шахтеры бурили неглубокие шпуры, закладывали слабые заряды и взрывали. Грунт, тачками вывозили наружу. Ствол подчищали отбойными молотками и снова бурили шпуры. Так метр за метром шахтеры вгрызались в вечную мерзлоту.
В конце апреля дни стали длинными, а ночи такими короткими, что вовсе не темнело. Солнце иногда припекало так сильно, что в затишке начали Таять отвалы.
Появились первые проталины, зашумели крохотные ручейки, засинели сопки у горизонта, и сквозь плотный оледенелый снег на южных склонах проглянули ребра черных скал. Воздух с каждым днем густел, наполняясь запахами земли. Вскоре прилетели журавли, и их округлое курлыканье эхом разносилось по всей долине.
Ледник шахтеры рубили в склоне невысокого холма за посёлком, недалеко от небольшой реки, по руслу которой летом проходила дорога. С холма далеко видно тундру, пойму реки до самой наступающей с севера гряды сопок.
В редкие перекуры мужчины сидели на солнцепеке, сняв, шапки, и с тихой робостью в душе смотрели в синюю даль.
— Вот за это я и люблю Чукотку, — обычно восклицал Иван Петрович, показывая рукой на пойму реки, в сторону сопок. — Видеть такой простор — это самое главное для человеческой души.
Кое-где в штольне грунт стал оттаивать и обваливаться. Пришлось строить массивные утепленные ворота у входа, чтобы преградить приток в штольню наружного теплого весеннего воздуха.
Ворота теперь мешали вывозить из штольни грунт, к тому же пришлось до минимума сократить силу зарядов. Но тут шахтерам неожиданно повезло: они наткнулись на линзу. Многометровый лед, сдавленный землей, кололся со звоном, брызгая в лица бурильщиков иглами. Чтобы защитить глаза, щеки, шахтерам пришлось надевать брезентовые маски и очки. В линзе решено было пробить карманы — ответвления от главного ствола ледника, в которых будут храниться мясо, рыба и прочие продукты.
Теперь дело пошло настолько споро, что стало ясно: через месяц, на худой конец через два, ледник будет сдан колхозу.
В конце мая Колька Мятников захандрил. В короткие перекуры он неотрывно смотрит в сторону поселка, тяжело, с придыханием вздыхает.
— О буфетчице Любке томишься? — посмеивается Иванпетя.
— Дуромол! Нужна она мне, когда тут, в груди, настоящее зреет.
Мятников стал упрашивать бригадира дать обещанный отгул на два дня.
— Это за что ему отгул? — горячился Иван Петрович, — Он всех нас своей бражкой под ответ подвел. Цельный поселок, считай, споил, нашу шефскую честь замарал.
— Ты еще скажи, что я и в начальника участка валенком запустил.
— Ты, а то кто же? Твоя ж идея с бражкой, твое исполнение. Мне теперь страдай…
— Зачем тебе дни-то? — спрашивает Семен.
— Нужно. Дело одно нужно срочно решить.
— Баловство?
— Вроде нет, вроде серьезно. Я ж и говорю, что проверить все нужно.
— Ты, Семен, не слушай его. Это ж опять о бабах…
— Глохни, Иван Петрович! Настоящий мужчина тем и отличается, что сдерживает свое слово, как любит говорить один человек. — Семен ухмыляется, подмигивая Мятникову. — Даю субботу и воскресенье использовать как выходные, хотя все мы опять будем работать.
— Растлишь ты его, — выходит из себя Иванпетя. — Мало тебя, Семен, начальник участка наждачной бумагой тер?
— Глохни! Завтра начинаем бить последний торцовый карман.
В субботний день, когда бригада ушла на работу, Колька Мятников вымыл в балке полы, не мытые, наверное, месяца два, сходил в баню и постирал там все свои белые сорочки. Потом упросил знакомого электрика, и тот подрезал не в меру длинные волосы на Колькиной голове.
Вечером Мятников собрался в клуб на танцы. Пошел он пораньше, чтобы присмотреться и свыкнуться с обстановкой.
Клуб в колхозе был новый, просторный. В фойе, стены которого увешаны портретами передовиков и диаграммами трудовых успехов в различных отраслях хозяйства, требовательными призывами работать еще лучше, в углу размещался небольшой бильярд. Возле стола с зеленым сукном крутились молодые парни, спорили, даже махали друг на друга киями.
«Чокнутые, что ли?» — подумал Колька о пацанах и отошел в сторону.
В противоположном углу возле двери библиотеки за столом сидели две девушки и листали журналы. Кольку аж в жар бросило, когда в одной он узнал ту, которую несколько раз случайно видел на улице поселка и ради которой он, собственно, пришел на танцы. Она была худенькая, беленькая, с большой грудью, туго натянувшей голубую кофточку. У блондинки прямой аккуратный носик, Выпяченные большие губы, на длинной шее темнеет маленькая родинка. Прическа — волосы аккуратно закручены на макушке — скрадывает округлость лица и выгодно дополняет красоту шеи. Кажется, девушку зовут Зоей и она работает в пекарне. Колька расспрашивал о ней у знакомого электрика, и тот проболтался, что за девушкой безуспешно ухлестывает киномеханик, что она редко бывает в клубе, а больше сидит дома.
Месяц назад, возвращаясь из столовой, Колька повстречал ее на улице и попытался с ней заговорить, но она прошла мимо, даже не взглянув на него. Вот с тех пор Колька очень часто думал о гордячке. Но и не таким гордячкам он запудривал мозги. Главное — не зарываться, не наглеть, но и не быть рохлей, кирзовым сапогом. Больше всего девчата презирают наглых, а также тихонь-дураков. Наверняка Зоя любит стихи, теперь все девчата любят стихи или прикидываются, что любят. В самый раз почитать ей Блока, Есенина или какого-нибудь современного поэта. Жалко, но он, Колька, все стихи перезабыл.
Вторая девушка темноволосая, с цыганскими живыми глазами, длиннолицая и некрасивая. Колька вообще-то не обращал на нее внимания.
Он остановился у большой круглой голландки, исходившей теплом. В щели чугунной дверцы синело пламя.
Подруга что-то шепнула Зое и глазами показала на Николая, но та даже не повернула головы. «И она меня видит, — подумал Николай. — У каждой девушки не два, а четыре глаза, и они всегда все видят».
Весь вечер Мятников танцевал только с Зоей. Она доверчиво прижималась к нему. Он как бы невзначай касался щекой ее щеки, и, когда слышал легкое, как казалось ему, необычно трепетное дыхание девушки, когда сквозь нежный запах дорогих духов улавливал запах ее тела, слегка отдававший хлебом (она же работала в пекарне и пропахла хлебом), его сердце замирало от счастливого, нежного чувства. Нет, раньше все было иначе. Раньше было все иное, с другими он был иной, с другими девушками было проще и спокойнее.
Зоя боялась глядеть на него. Он это чувствовал. Почему Зоя робела? Ему был дорог ее взгляд. Как это нелепо и неожиданно!
Когда кончался танец, Мятников боялся отпускать Зою. Он робко держал девушку за руку и, когда она высвобождала руку — легко и не обидно, когда подходила к своей подруге и, смеясь, о чем-то беседовала с ней, он топтался невдалеке, всего в двух шагах, готовый с Первыми аккордами вновь пригласить Зою на танец.
Раза два Мятникова опережал киномеханик. Николая от ревности просто бросало в дрожь. Но с киномехаником Зоя танцевала иначе. Она держала его все время на расстоянии, и, когда он ей о чем-то рассказывал, она вовсе не слушала его.
Зоя разрешила проводить ее домой.
Девушка жила совсем недалеко от клуба, в маленьком, обитом толем домике.
— Они остановились у крыльца. Зоя была в темно-вишневом, с коричневым цигейковым воротником пальто, без головного убора. Ночами еще крепко подмораживало. Мятников понял, что девушка не сможет долго оставаться на улице.
Он поцеловал руку Зои, впервые в жизни поцеловал руку девушке. Он просто не знал, как это у него все вышло, как все получилось. Он покраснел, засмущался.