Страница 48 из 58
И тут секретарша, словно спохватившись, с каким-то по-женски нескрываемым испугом спросила:
— А вам не страшно тут на ночь оставаться?
— Да нет, — Нил Егорович хмыкнул и улыбнулся.
— А я покойников боюсь, — произнесла женщина.
— Он, поди, часто на юги летал?
Шарабанову почему-то хотелось, чтобы жизнь у Лапова была не такая праведная и покойная, какою она ему представлялась из рассказов, чтобы в ней было что-то пусть не порочное, но по-человечески веселое, чему можно было бы позавидовать.
Секретарша не поняла, что такое «юги», переспрашивать не стала — привыкла не переспрашивать, но отвечать что-то надо было, и она произнесла:
— Климатические условия тут для всех суровые.
Когда секретарша оделась и ушла, Нил Егорович первым делом внимательно осмотрел постель. Ватный матрас совершенно новый, и простыни с наволочками тоже совершенно новые, даже матерчатые бирки с датами выпуска и розничной ценой не оторваны. Белье на ощупь тугое, скользкое и пахнет сырой бумагой.
Темнеет на Севере стремительна. Окно, к которому свет проходил по неглубокой ямке в снегу, порозовело, а вскоре позеленело, точно его залили морской водой, и вот уж оно вовсе темное, как бы траурное.
Нил Егорович зажег свет, растопил печь. В комнатке стало так жарко, что пришлось снять пиджак.
Колесики памяти все раскручивались и раскручивались, прошлое было пока еще отрывочным, не совсем понятным, будто вовсе не им, Шарабановым, пережитым. Это походило на странный сон, в котором перемешались живые люди и убитые, пыльные дороги, на обочинах которых брошены машины, канонада, как далекое извержение вулкана, легкий хруст лопаты, входившей в сырую, податливую землю, когда он копал могилы и окопы.
Война напоминала Нилу Егоровичу о себе болью старых ран, кошмарными снами, удушливыми перебоями порядком сносившегося сердца.
«Зазря я сюда приехал, — чувствуя жар во всем теле, подумал Шарабанов. — Жил бы тихо, как прежде».
И он ругал себя за страх перед приказом, за слепое повиновение его лаконичной, сухой силе. Последняя телеграмма напоминала именно приказ: «Вам надлежит явиться соответствии завещанию покойного похороны», а приказам подчиняться научила Шарабанова жизнь.
Нил Егорович сидел у открытой дверцы печи и вдруг увидел себя на берегу реки, возле небольшого леса.
Полк подходил к переправе через реку, и вот с фланга, из-за леса, ударили вражеские танки. Вначале бойцы отстреливались, пытались удержаться на взгорке, а потом побежали, и танки расстреливали и давили бегущих. Шарабанов бежал следом за Ладовым, сбоку от основной массы отступающих, волоча по сухой стерне винтовку, и на него накатывалась знойная обгоревшая рыжая степь, изрытая оврагами и балками. Лапов упал, стал кататься по земле, схватившись руками за правый бок. Шарабанов увидел его лицо, залитое потом, бледное, окаменевшее от страха. За грохотом взрывов, выстрелами, ревом моторов не было слышно крика раненого.
Нил потащил друга к овражку, к кустам, зеленевшим впереди, потащил, задыхаясь от гари, почти теряя в сером дыму сознание. Другие повернули к реке, и наперерез им ударили из пулеметов танки, а те, что все-таки добежали до воды, не смогли переплыть реку.
Он дотащил Лапова до овражка и притаился, затих, стараясь вжаться, как бы превратиться в сыпучий, сухой песок склона, а над головой, выше по склону, поскрипывая гусеницами, обдавая траву и кусты маслянистым жаром раскаленного мотора, прогромыхал первый танк, затем второй, третий. Машины, истерзанные зноем, стремились к реке, ее прохладе, ее грязно-кровавой воде. И тут загудело затянутое пылью и чадом боя небо, замелькали по земле тени самолетов. Очередь крупнокалиберного пулемета хлестанула по танковой броне, потом раздался взрыв, потрясший землю, что-то острое и горячее лизнуло Шарабанова в шею, и он разом потерял сознание.
Необъяснимо быстро летний день середины войны, когда Шарабанов был ранен, сменился осенним, когда война, подобно адовой карусели, только раскручивалась, захлебываясь в неистовой жестокости.
Из-за плоскостопия Шарабанов был определен в похоронную команду. Было раннее утро, когда их привезли к высоте, за которую накануне ночью шел бой. Над землей висел туман, но поле просматривалось до самой высоты, поросшей орешником и колючим шиповником, изрытой, как лицо оспой, воронками, опоясанной шрамами окопов, буграми дотов и блиндажей. Все поле было загромождено подбитыми танками, покрытыми, точно потом, утренней изморосью, угрюмыми в своей стылой обреченности. Люди с оторванными ногами и руками, с искаженными землистыми лицами, залитые темной кровью, бездыханные, навеки ушедшие, лежали под машинами, орудиями, были вдавлены в сырую глинистую землю, а над ними колыхалась опаленная выстрелами сочная молодая трава, со дня зачатия земли не помнившая такой сечи.
Восемнадцатилетнего Шарабанова, впервые увидевшего убитых, охватил ужас, что страшнее смерти. Он не чувствовал и не понимал себя, он превратился в животное, которое страх гнал прочь от этого кошмара. Его рвало от густого смрада до зеленой пены, выворачивало внутренности, а потом он побежал, тупо уставившись в пространство. Он бежал в узкой, давящей темноте и жаждал только одного — выскочить к свету, а свет маленький, робкий маячил далеко впереди.
Потом его кто-то сбил с ног, а он стал вырываться и кусаться. И тут на него посыпались увесистые, отрезвляющие тумаки, он затих и заплакал, как малое дитя.
— Дурак! Ты же мог на мине подорваться, — спокойно сказал тот, кто бил его. — Все со временем пройдет. Это по первой, а потом-то бесчувственнее будешь, душа быстро от большой боли черствеет.
Вот с того-то поля, с той осени Шарабанов сдружился с Лановым и почти всю войну прошел с ним вместе.
Нил Егорович взял кочергу и осторожно стал мешать угли в печи. Пламя порозовило его острое, вытянутое лицо с седыми мохнатыми бровями, сгладило складки, пропитало краснотой ввалившиеся усталые глаза, заблестело на оголенном покатом черепе. От жары из глаз выкатились маленькие слезинки.
И тут ему вспомнился небольшой узкий кабинет, за столом молодой розовощекий лейтенант. Лейтенант был спокоен, и как бы подавлен этим покоем. Между тумб стола были видны его ноги в щеголеватых поблескивающих хромовых сапогах.
— Говорил твой дружок, что враг силен? — лейтенант смерил вошедшего с ног до головы спокойным, тяжеловатым взглядом.
— Говорил, — выдохнул вошедший.
— Говорил, что мы слишком торопимся победить?
Отвечающий неопределенно пожал плечами.
— Говорил, говорил… Это и другие подтверждают. Это ведь не придумаешь.:—Лейтенант давил своим спокойствием, своей уверенностью, как безоружного пехотинца танк. — Нужно свой долг перед Родиной выполнять, а не очернительством заниматься. Есть данные, что он и на гражданке, в своем совхозе работая счетоводом, очернительством занимался. Ему многое только через черные очки видится.
— Он сам же на фронт пошел, хотя у него «белый билет» и здоровье…
— Это мы знаем, и это к делу не относится. Матвеев и Никитин подписали бумагу, в которой говорится, что Лапов восхвалял силу и дисциплинированность врага, критиковал отдельных наших командиров, теперь погибших на поле брани смертью храбрых, и тем самым нанес оскорбление павшим за победу.
— Но они тогда были живые.
— Возможно. Но не в этом дело. Ты поручишься, что при тяжелых обстоятельствах он не переметнется к более дисциплинированному врагу? То-то! Подпиши вот эту бумагу. Разумеется, о нашей встрече не следует распространяться.
С тех пор Шарабанов не видел Лапова, правда, слышал, что тот был определен трибуналом в штрафной батальон, что отличился в боях и был прощен.
Нил Егорович поднимается, закрывает дверцу печи, раздевается и ложится в прохладную, мягкую постель, скорый сон уносит его в белую тишину и покой.
Отъезд Вила Егоровича с Чукотки откладывался. Он рвался побыстрее вернуться домой, уж больно в тягость была роль друга уважаемого в поселке человека, потому что в дружбе-то не все было чисто. Вышла формальная задержка с наследством: пришлось запрашивать кое-какие бумаги из деревни. Поскольку бумаг с материка следовало ожидать не ранее как через месяц — при капризной погоде и дальней дороге письма идут медленно, — Нил Егорович решил привести в порядок могилу Лапова: вместо временного деревянного надгробия поставить бетонное, окружить могилу металлической оградкой. Хотя начальник коммунхозовской конторы, к которому за помощью обратился Шарабанов, попытался было его отговорить, пообещав, что этим займется сама контора, как только будут сделаны квартальные отчеты и появится свободное время, но в конце концов с удовольствием согласился переложить на приезжего все хлопоты, пообещав договориться с соответствующими службами о материалах.