Андрей Боголюбский

Подвиг Андрея был по достоинству оценён современниками. И его отец Юрий, и дядя Вячеслав, и другие князья «вся радовахуся, видевше жива, и мужи отьни (отцовская дружина. — А. К.) похвалу ему даша велику, зане мужьскы створи паче бывших всих ту», — отмечает тот же летописец. И здесь в действиях князя современники увидели прежде всего не безрассудство и неоправданный риск, но Божье изволение, явственно проявившееся на нём. «Многажды бо Бог уметаеть в напасть любящая Его, но милостью Своею избавляеть» — вот главная мысль всего летописного рассказа.

(В поздней Никоновской летописи XVI века акценты смещены и оценки действиям князя даны иные, пожалуй, более понятные нам, с точки зрения наших сегодняшних представлений о военном искусстве и оправданности тех или иных действий. Когда Андрей явился к отцу и другим князьям, те, «видеша его пришедша к ним жива и охапивше (обняв. — А. К.) его, от радости начаша плаката, глаголюще сице: “Почто, возлюбленне, сам себе в напасть даеши?!.. Несть убо се мужество, но неискуство и неучение”. И много наказавше его утешиша, и сняша с него доспех, и много ран, не имуще крови, обретоша на нём».)

Осада Луцка продолжалась три недели. Стойкость защитников города сорвала планы Юрия по завоеванию Волыни. Вновь начались переговоры о мире. Юрию пришлось пойти на них в том числе и потому, что за мир ратовал его союзник, а в скором будущем и сват, князь Владимирко Галицкий (в том же 1150 году дочь Юрия Ольга будет выдана замуж за его сына Ярослава). С его мнением приходилось считаться. Создатель единого Галицкого княжества, изворотливый и умелый политик, Владимирко уже давно враждовал с Изяславом Мстиславичем. Но полное поражение Изяслава не входило в его планы: более всего он противился объединению в одних руках Киева и Волыни (что непременно произошло бы в случае победы Юрия), справедливо усматривая в этом угрозу для своего княжества. А потому, когда Изяслав обратился к нему с просьбой о посредничестве, Владимирко охотно согласился.

Ход начавшихся переговоров позволяет увидеть Андрея ещё с одной стороны. Оказывается, отчаянная храбрость уживалась в нём с миролюбием — сочетание, редко встречающееся в военной среде. Примечательно, что двое старших Юрьевичей — Ростислав и Андрей, всегда действовавшие заодно друг с другом, — заняли при обсуждении вопроса о мире диаметрально противоположные позиции. Ростислав так и не простил Изяславу Мстиславичу обиду, которую тот нанёс ему в Киеве, а может быть, чувствовал за собой какую-то вину перед ним — и потому решительно воспротивился мирным переговорам[14]. В этом его поддержал другой князь, оказавшийся в окружении Юрия Долгорукого, — Юрий Ярославич, сын бывшего владимиро-волынского князя Ярослава Святополчича, вероятно, имевший свои виды на Волынь. Андрей же проявил себя горячим сторонником мира. «Сущю бо ему милостиву на свой род, паче же на крестьяны (христиане. — А. К.)», — пишет о нём всё тот же летописец, его восторженный почитатель. Андрей стал уговаривать отца не слушать злые советы Ярославича, но помириться с Изяславом: «Примири сыновца к собе, не губи отцины своея». А затем повторил формулу, к которой всегда прибегали князья, желая остановить войну: «Мир стоит до рати, а рать до мира». Андрей, несомненно, умел говорить ярко и образно, обладал даром красноречия, что в те времена высоко ценилось среди князей. Заметим, что в его речи (текст которой в летописи, к сожалению, дошёл до нас не полностью, но с существенными пропусками) были повторены слова библейского псалма, которые когда-то цитировал князь Владимир Всеволодович Мономах в своём знаменитом письме Олегу Черниговскому, предлагая тому помириться: «Отце господине, помяни слово писаное: “Се коль добро [и коль красно], еже жити братие вкупе!” (ср.: Пс. 132: 1)». Если мы вспомним, что всего несколькими неделями раньше, в сражении у Луцка, Андрей уже обращался к небесному заступничеству своего великого деда, то вполне можем признать, что и в данном случае он ссылался не на одну только Псалтирь царя Давида, но и на письмо Мономаха, которое, вероятно, знал наизусть.

В марте, предположительно в двадцатых числах, мир наконец-то был заключён. По его условиям, Киев оставался за Юрием, а Владимир-Волынский — за Изяславом. Юрий обещал также вернуть добычу и челядь, захваченные им в битве у Переяславля. Впоследствии невыполнение именно этого пункта договора стало причиной новой войны между князьями.

Что же касается Андрея, то в его судьбе после заключения мира произошла важная перемена. По возвращении в Киев Юрий вызвал к себе брата Вячеслава. Речь шла о том, чтобы передать ему Киев, на который старший из братьев, несомненно, имел больше прав, чем Юрий. Договорённость на этот счёт существовала между ними и раньше («Аз Киева не собе ищю, — якобы говорил Юрий, отправляясь на войну с Изяславом, — оно у мене брат старей Вячьслав, яко и отець мне, а тому его ищю»). Однако из этой договорённости ничего не вышло. По выражению летописца, Юрия «размолвиша» с братом бояре. «Брату твоему не удержати Киева, — вполне резонно заявили они. — Да не будеть его ни тобе, ни оному». Несколько иная версия представлена в поздней Никоновской летописи, где отказ Юрия от передачи киевского стола брату объясняется происками его сыновей — правда, всех ли или только некоторых (прежде всего, Ростислава?), неизвестно. Вступление Вячеслава в Киев «неугодно бысть сыновомь князя… — писал московский книжник, — князю же Юрью Владимеричю не слушающу детей своих, они же начаша глаголати бояром отца своего. Бояре же собравшеся и шедша, реша великому князю…». Так или иначе, но в словах бояр была очевидная истина: без поддержки Юрия простодушный и недалёкий умом Вячеслав не мог удержать Киев. Да Юрий и без них должен был понимать это. Вероятно, бояре лишь озвучили его собственные мысли, позволили при принятии решения сослаться на то, что он якобы подчиняется чужой воле. Именно так летопись объясняет действия князя: «послушавшю бояр», Юрий вывел из Вышгорода своего сына Андрея и дал Вячеславу вместо Киева Вышгород. Пересопницу же, бывшую волость Вячеслава, Юрий забрал себе. Сюда он направил на княжение своего сына Глеба, который заодно получил и принадлежавший тому же Вячеславу Дорогобуж. Вячеслав подчинился, хотя решение брата сильно обидело его, и он ещё припомнит это Юрию. Кому достался Канев — прежняя волость Глеба Юрьевича, источники не сообщают. Равно как молчат они и о реакции Андрея Юрьевича на случившееся.

Выбор Глеба в качестве князя, который должен был «стеречь» волости Изяслава, можно признать ошибкой Юрия Долгорукого: со своей задачей, как мы увидим, Глеб не справится. Андрей же никакой волости взамен Вышгорода, кажется, не получил. Вероятно, безрассудная храбрость, проявленная им у Луцка, произвела впечатление на отца. Пока что Андрей должен был находиться рядом с ним в Киеве.

Обвинив Юрия в неисполнении крестного целования, а именно в отказе вернуть захваченное у Переяславля добро, Изяслав вновь выступил из Владимира-Волынского. Недостаток сил, которыми он располагал, с лихвой компенсировали его решительность и несомненные полководческие дарования.

Юрий и его сыновья оказались не готовы к новому повороту событий. Глеб, которому надлежало «сторожить» Изяслава, был застигнут врасплох: Изяславу удалось «изъехать», то есть обойти его, отрезав его дружине пути отступления в город. Сам Глеб едва успел вбежать в Пересопницу, однако дружина, «товары» и кони были захвачены Изяславом. Пришлось и Глебу сдаваться на милость двоюродному брату — заметим, уже во второй раз за три года. Изяслав отнёсся к нему с подчёркнутым уважением: посадил обедать с собой, а позднее и вовсе отпустил к отцу. Он всячески показывал, что воюет не с сыновьями Юрия, но лишь с их отцом. «Вы мне братия своя, до вас нету речи никоеяже, — говорил он Глебу. — Но обидить мя твой отець, а с нами не умееть жити». Это были почти те же самые слова, с которыми некогда Изяслав обращался к старшему Юрьеву сыну Ростиславу, когда тот пришёл к нему в Киев: «Всих нас старей отець твой, но с нами не умееть жити. А мне дай Бог вас, братию свою, всю имети и весь род свой в правду, ако и душю свою». То, как действовал Юрий, коробило Изяслава Мстиславича. Он отстаивал свои «отчинные» права на Киев, заветы своего деда Владимира Мономаха, но вместе с тем и «правду» (конечно, в его собственном понимании), «рыцарские», если так можно выразиться, принципы ведения войны. Однако рассорить Юрьевичей с отцом ему так и не удалось.

14

В.Н. Татищев, с крайней неприязнью отзывавшийся о Ростиславе Юрьевиче, считал его главным виновником княжеской распри: «Сей князь Ростислав желал всею Русью един обладать, для того, отца своего на братию и сыновцы возмущая, многи беды и разорения Руской земле нанес и более хотел учинить…» Мало того, по словам историка XVIII века, князь злобствовал не только в отношении противников своего отца, «но и единородным братьям своим надлежащих уделов дать не хочет (намёк на будущее лишение Андрея удела? — А. К.) и рад всех князей в един день погубить…» (Татищев. Т. 3. С. 26, 14). Впрочем, сам Андрей в ходе переговоров о мире сетовал на «злобы» другого князя — «советника» своего отца Юрия Ярославича.