Жрецы

Вот почему в тот день, когда Рыхловский узнал о прибытии в Нижний епископа Димитрия Сеченова, известного ему дотоле сурового гонителя иноверцев, прославившегося по всей Волге своей новокрещенской конторой, он решил немедленно же ехать в Нижний повидаться с новым епископом и все ему по душам рассказать, прося защиты и покровительства в борьбе с терюханской мордвой.

Рыхловский убежден был, что сила на его стороне, ибо ему было хорошо известно отношение царицы к крепостным крестьянам. В июле 1742 года, еще только вступив на престол, новая царица уже взялась за крестьян, издав указ о том, чтобы "крестьяне от помещиков своих не бегали и о записке в военную службу не просили. Если же вздумают они уйти от помещиков, то несут жестокое наказание: биты будут кнутом и сосланы будут в работы вечно"... Выходило: насчет крепостных крестьян можно не беспокоиться. Дело ясное, но ведь у многих вотчинников кое-что имеется и в городе. Царица весьма поощряла предприимчивость помещиков.

Филипп Павлович и его соседи дворяне, как и другие российские помещики, значительно расширили теперь свое полеводство, сбывая в Нижнем хлеб и прочее зерно. Наибольшее место в полях они старались теперь уделить льну и конопле, а на Суре усердно сводили леса, сбывая опять-таки все в городе. Кое-кто даже открыл у себя полотняные, парусные, суконные и стекольные заводы.

Филипп Павлович, разумеется, и тут пошел впереди всех. Чтобы далеко не возить свой хлеб для продажи и не расходовать на это излишних денег, он открыл у себя в вотчине два винокуренных завода (монахи соседнего Оранского монастыря надоумили). Царица Елизавета, не сочувствуя дворянам, уезжавшим из своих усадеб, поощряла оседлое дворянство. За ним именно и была закреплена теперь монополия винокурения. Как же Филиппу Павловичу после этого сидеть сложа руки? Какой другой товар найдешь на Руси, который бы такой большой спрос имел, как вино? В городе у него тоже было кое-что. Еще с петровских времен держал Филипп Павлович в Кунавине близ Нижнего железный завод. А живя на Суре, открыл в Нижнем и меховой лабаз. Скупал у охотников-чувашей, черемисов и мордвы шкурки лесных зверей и выделывал меха. Но и тут нашлись у него враги, которые мешали его нижегородским делам: немец Штейн и некрещеный еврей Гринберг.

Штейн - с давнего времени большая помеха Филиппу Павловичу в его слесарно-кузнечном заводском промысле, Гринберг - в меховой торговле. Прошлым летом Гринберг забил своею торговлею Рыхловского на Макарьевской ярмарке и получил прибыль значительно большую, нежели он, Рыхловский, и больше внимания заслужил со стороны приезжих купцов. Это ли не обидно? Он, раб божий Филипп, человек православного вероисповедания, бывший первой гильдии персона, ныне дворянин, отмеченный некогда самим Петром, подарившим ему землю на реке Суре за успехи в овчарном производстве, он русский, исконный купец - остался в хвосте у еврея! Допустимо ли это? Но и этого мало. Крестьяне села Мурашкина навезли ему, еврею, для продажи в прошлом году целые воза рукавиц, тулупов и шапок, и казна все это купила у еврея по весьма выгодной цене, обойдя его, Рыхловского, и носятся слухи, что губернатор Друцкой по неизвестной причине покровительствует Гринбергу. (Может быть, пользуется от него тайными приношениями? Кто знает?!) Мордва и чуваши, как назло, тоже только Гринбергу и тащат звериные шкуры.

Все это не давало покоя Филиппу Павловичу.

Теперь он задумал действовать решительнее: настали удобные для него времена. Димитрий Сеченов может помочь.

"Дай господи здоровья ее императорскому величеству! - ликовал в душе Филипп Павлович. - Дело ясное: на престол вступила настоящая, истинно русская царица, дочь великого Петра, поднявшая скипетр свой на изгнание и истребление немцев".

Об этом Рыхловский разузнал точно. Немцы отгосподствовали. Конец им! Бьют их теперь в Питере и в остроги сажают. Так и надо! Долой окаянных! О, если бы прижать теперь кстати и всех других, всяческих кровей иноверцев!.. О, как ненавидел Рыхловский меховщика еврея Гринберга! Как он презирал мордовскую орду и всех чувашских умников, досаждавших ему на Суре и считавших его захватчиком их земель!

"Дикари! Сидели бы там и молчали, язычники проклятые! Питирима бы на вас наслать! Живо бы он окрестил вас всех до единого; привел бы к христианскому повиновению! А если губернатор заартачится и не бросит в тюрьму немца Штейна, и не отберет у него завода, и не сгноит в Ивановской башне Гринберга, и не усмирит на Суре и Кудьме язычников, тогда напишу сыну своему Петру в Санкт-Петербург, пускай он доложит о Друцком и о его неправде ее пресветлому величеству государыне императрице Елизавете Петровне".

Рыхловский упал на колени перед иконой, усерднейше моля бога еще и еще раз о здоровье "премудрой государыни".

"Благословением же божиим, - думал Рыхловский, собираясь в Нижний, столь плодовита есть нива для верных рабов и угодников его, что иногда и без тяжкого труда житницы их наполняются обилием всякого богатства".

Сказал и тихо, самодовольно рассмеялся. На дворе уже стояла запряженная кибитка. О двух вещах Филипп Павлович решил не говорить Сеченову: о том, что князь Баратаев в землях царевича Грузинского требует с крепостных подать (согласно закону) только в половину их труда, т. е. заставляет их работать на вотчину три дня в неделю, а он, Рыхловский, заставляет работать крестьян на себя пять дней в неделю.

Ведь именно за это соседняя мордва, жалея своих братьев - мордву, находившуюся в кабале у Рыхловского, и возненавидела его и поджигала его сено, а иногда на базарах наносила ему словами оскорбления вслух и притом при посторонних людях. Об этом разногласии с князем Баратаевым Рыхловский не хотел никому говорить... Стоит ли?

И еще о другом... Сердце, что называется, не камень, а тем более Филипп Павлович овдовел недавно, схоронил свою жену Степаниду Яковлевну. (Царство ей небесное!) Понравилась ему теперь его же крепостная мордовская девушка Мотя, а у нее жених. Мордва и тут навострила уши. Не понравилось ей, что жениха этого Филипп Павлович распорядился сдать в рекруты. С приходом Моти словно бы случилось что-то такое особенное. Шептались по углам. Домоправительница Феоктиста Семеновна, девица средних лет, красивая, бойкая и своекорыстная, все эти дни бегала по усадьбе злая, заплаканная. Дворовые боялись попадаться ей на глаза. Баба хоть и приятная с виду, а взбалмошная. Может, и ревнует? Об этом тоже было немало в разные времена разговоров. Крестьяне поневоле в ноги ей ложились, особенно те, чьи дочери в услужение к нему, Рыхловскому, попадали. От него за дочерей они получали деньги и водку. И все из ее, Феоктистиных, рук. Деньги прятали, водку выпивали, а за дочь возносили господу богу молитвы. Так было. Теперь аминь! За эту девушку ни денег, ни водки. Крепостная! Собственность! Да еще к тому же и мордовка.

Лошадь была подана - надо ехать. Усердно помолился Филипп Павлович в своей молельне. Подергал замки на сундуках, на шкафах и отправился в путь-дорогу.

Давно уже не бывал он в Нижнем. Захотелось посмотреть завод, лавку да навести порядки и в доме, в котором проживает тетка покойной Степаниды, семидесятилетняя старуха. Давно чешутся руки изгнать ее оттуда, да одно мешает: а вдруг в Нижний вернется сынок, Петр Филиппович, да захочет обзавестись семьей, да детишек разведет - как тогда быть, если дом кому-нибудь внаймы сдашь?! По этой, скорее всего, причине Филипп Павлович и примирился с тем, что в его доме продолжает жить Степанидина тетка Марья Тимофеевна. Расход невелик, конечно, на нее. Живет она себе доброхотными подаяниями со стороны; из кармана у Филиппа Павловича ни копейки не уходит на ее прожитие. Бог с ней! На свете не без добрых людей. Помогут. А все-таки у дома есть сторож. В честь покойной Степанидушки так уж и быть... пускай живет, старая карга!

Усевшись в кибитку, Рыхловский вдруг вспомнил о том, как, бывало, провожала его в Нижний покойная жена. "Как она меня горячо любила!" Он стал вспоминать, в какой они бедности жили сначала и как много трудился он для того, чтобы стать знатным и богатым человеком. Много лютости всякой пришлось испытать на своем веку.