Жрецы

- Раньше дворянин, - сказал Друцкой, - мечтал лишь о ратных подвигах, доблестях и защите родины, а ныне...

Друцкой с грустью махнул рукой, поднявшись с своего места:

- Жди! Посмотрим. Все они в наших руках и никуда от нас не уйдут. Но и ты будь дворянином.

Так ничего определенного Друцкой и не сказал Рыхловскому. Расстались сухо.

VIII

На холме появился всадник. Конь серый, яблоками, горячий, не стоится ему на месте - так и бьет копытом. Все жилки играют.

Турустан, удалившийся уже на многие версты от своей деревни в леса, наблюдал из-за кустарника за незнакомцем. "Не воеводин ли уж гонец?" И трепетал от страха: "А если воеводин, почему кафтан старый, выгорелый? Да и шапка из невиданного здесь меха, острая, и наушники торчат в разные стороны. Таких у нас не носят". Прикрыл ладонью глаза от солнца, оглядывает окрестность - лицо нахмурилось. И тяжело, громко вздохнул.

"Кто же это такой? Что за человек? Посланец воеводы? Но где же его сабля, либо пиштолет, либо что другое? И одежда не такая. И к тому же чего ради в глуши, в пустыне, появляться воеводину слуге? Чего ему тут делать? Какая тут корысть?"

Турустан сидел, затаив дыхание, и мысленно, как всегда в испуге, молился всем богам - и мордовским и русским: "Ай, ай, помилуй нас!" Он был несказанно рад тому, что неизвестный человек его не видит. Турустан разглядывает его со всех сторон, а сам остается невидимкой.

Всадник сплюнул, достал кисет с табаком, называя коня нежными, ласковыми именами, и закурил трубку.

"Да. Да. Нездешний, - продолжал разглядывать всадника мордвин, - у нас таких и трубок нет".

Незнакомец, подымив, тихим шагом направил коня именно к тому кустарнику, за которым спрятался Турустан. Лошадиные ноги замелькали перед самым его носом.

- Чам-Пас! - в ужасе прошептал он и тут же начал читать про себя молитву.

Объехав со всех сторон куст и увидев прижавшегося к земле Турустана, незнакомец весело рассмеялся. Сильные белые зубы сразу помолодили лицо его.

- Здорово, христьянин! Вылезай. Чего приплюснулся?!

Турустан в испуге стал на колени и поклонился ему земно.

- Спасай, христосик! - пролепетал он.

Всадник махнул рукой. Кольцо на пальце вспыхнуло искрой.

- Вставай, дурень! Чего трясешься?

И, немного подумав, остановил испытующий взгляд на лице Турустана:

- Чей?

- Терюшевский... Село есть такое - Терюшево. Верст сто отсюда.

- Беглый? Русский?

Турустан съежился, челюсти застучали, ответить он не мог. Боялся сказать, что беглый, боялся сказать, что мордвин.

- Не робей! Такая же птичка божия, как ты, и я сам. Не бойся. Скажи-ка мне лучше: где проехать в мордовское село Большое Сескино?

- Большое Сескино?

Опять струсил мордвин. Начал говорить что-то и замялся.

- Смелее, отрок! Смелее!.. Свои мы.

Турустан приободрился.

- Рядышком это с моим селом...

И он рассказал о том, что сам из тех же мест, но что бежал от рекрутчины и теперь боится вернуться к себе в родное село Терюшево, хотя и остались у него там родители, и он не знает теперь, живы ли они, - а Большое Сескино находится в нескольких верстах от Терюшева.

Тогда незнакомец спросил Турустана - знает ли он Несмеянку Кривова?

- Как не знать - знаю... В канун ухода моего из Терюшева видел я его... Приплыл с низу он, с солью... Да, да, видел.

- Как же мне проехать-то к нему? Укажи...

- Прямо по дороге так... А потом спросишь вотчину Рыхловку... Филиппа Рыхловского землю.

- Рыхловского? - переспросил всадник и как-то поспешно соскочил с коня.

- Вотчина его по дороге на Кудьму-реку.

Черный человек крепко сжал плечи Турустана, тряхнул его, закрыл глаза, задумавшись. Будто вспоминал что-то. Тихо сказал:

- Милый! "Льзя ли, льзя ли с тем расстаться, век кого клялся любить?" Чего разинул рот? Подержи-ка коня... Чудак!

Из котомки своей, висевшей у него через плечо, он достал хлеба, рыбы, пареную репу, а затем и флягу, обшитую верблюжьей шкурой. Лицо его повеселело.

- Давай поставим коня в кусты... Угощайся! Дивную вещь ты мне изрек, братец. Сам того ты не знаешь, что ты сказал.

Он долго возился в кустах и вдруг ни с того ни с сего запел, ласково поглаживая коня: "Ах, в прекрасном во местечке и при быстрой Кудьме-речке стоял зелен луг..." Привязав к дереву лошадь, дружески хлопнул мордвина по плечу:

- Эх, ты, сбитень! Смейся!.. Говорю тебе - смейся!.. Много я всего видел - ничего нет страшнее, коли сам никуда не годишься... На, вот!.. Пригубь... Лучшее вино, боярское... Жить можно! Жизнь надо любить, как хорошую девчонку. Бывают измены, но немало и хороших дней, было бы уменье и храбрость! Покатался я по бел-свету, всяко видел.

Оба сели на траву. Сначала потянул из фляги Турустан. Сосед следил за ним с ласковой улыбкой. А затем, приняв от Турустана флягу, он сказал: "Соскучился я по нижегородским местам! Где ни бывал - лучше нет!"

Тут только Турустан рассмотрел его как следует: веселый, сильный, крепкий, но пожилой человек. А о том, что он уже немолодой, говорили морщины на лбу и у глаз. Когда он снял шапку, бросив ее на траву, засеребрились седые нити в курчавой черной шевелюре. И только зубы, белые, как у девушки, и розовые губы, подвижные, усмешливые, да и глаза такие же, как будто они все время над кем-то подсмеиваются.

- В степях донецких я свою вотчину оставил... В верховьях ныне боярствовать вздумал. Да и не я один... Нас много. Надоело нам в своей вотчине от царских холуев прятаться, как собаке от мух. Допивай!

И снова он передал флягу Турустану.

- Безбоязненно довершай начатое, - как учил меня один старец.

Турустан с усердием допил остаток вина.

- Из тебя толк выйдет... Молодец! - обрадованно сказал он Турустану.

Мордвин повеселел. Стал посмелее: "Не зверь, не укусит!"

- Как тебя звать? - осмелился он спросить незнакомца.

- Имя мое птичье - разбойнички окрестили меня Сычом... Безродный я. Остальное все известно в канцеляриях нижегородского и астраханского губернаторов... Дьяки мою жизнь описали не хуже, чем житие Николая Угодника... А сам я все позабыл. Интересно не то, что прошло, а что будет. Об этом и думай.

И он опять запел:

Тут и шел, прошел бродяга,

Бездомовный человек.

А навстречу-то бродяге,

Друг-приятель мне попался,

Слово ласково сказал:

"Ты куда идешь, бродяга,

Бездомовный человек?"

И пошли мы оба вместе

Счастье в будущем искать...

Окончив песню, цыган вдруг спросил Турустана:

- Стало быть, ты Фильку знаешь?

- Фильку? - Мордвин задумался. - Нет.

- Ну, Рыхловского, што ль, по-вашему?

- Филиппа Павловича?! Знаю. Его крепостной.

- А жену его, Степаниду?

- Три года назад умерла она.

- Умерла?!!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

То, что произошло с цыганом Сычом после того, как он узнал о смерти Степаниды, испугало мордвина. Он даже приподнялся с земли и опасливо отошел в сторону.

Цыган сидел на земле, схватившись руками за голову, и что-то скороговоркою болтал себе под нос. Напрасно Турустан силился понять его слова. Они были обрывисты, то нежные, то скорбные, и вдруг переходили в проклятия. Потом у кого-то он стал просить прощения, называя "голубиною радостью". И наконец, как женщина, как ребенок, зарыдал.

Турустан вспомнил свое горе, у него тоже выступили слезы. Ему стало жаль своего нового товарища. Он подошел к Сычу, нагнулся над ним и сказал:

- Вставай!.. Чего ты? Когда нам плакать! Солнце садится. Езжать тебе пора. - И с силою начал трясти его за плечи.

Сыч поглядел вдаль красными, полубезумными глазами, остановился, перестал рыдать. Долго просидел он, опустив голову.

- Как же я-то теперь буду жить? Мою невесту, Мотю, и вовсе украл у меня Филипп Павлович, - вздохнул мордвин.