Жрецы

Старичок Штроус качал головою и вздыхал:

- Ей верить нельзя... С одним она одно, с другим - другое... И много у нее было таких, как и ты, а где они теперь - господь ведает... Все знают, как она плакала и ласкала при своем восшествии на престол низвергнутого малютку Иоанна Антоновича, клялась не делать ему ничего дурного... А где он теперь? Спрятан далеко, не найдешь... Соперника в нем грезит. Э-эх, да что говорить! Ни огня нельзя прикрыть одеждою, ни постыдного дела - хвалою и временем. Она в золоте танцует, веселится, а царевич Иоанн обрастает шерстью и когтями, чахнет в юных летах.

Капельмейстер Штроус, не в пример прочим немцам, удержался при дворе, как говорили, "за ветхостию жизни", но он сильно был недоволен российскими порядками, видя разлившееся по стране в народе недружелюбие к его соотечественникам-немцам. К Рыхловскому он почувствовал почему-то особое расположение и доверие. Может быть, тому причиною послужило то, что этот молодой поручик, недавно появившийся при дворе, как-то раз защитил на площади от разъяренной толпы двух офицеров-немцев.

- Обладательницы власти единым только несохранением благоразумия лишаются владычества своего, - говорил он слезливо. - Пока молва гремит об их красоте, превозносит их добродетели, - они пользуются своим обладанием, но слова без дел - наихудшее основание для правителя. От пролития немецкой крови немного прибавится довольства, и ненадолго этим злом будут облегчены тягости народа. И прав ты, юноша, когда защитил неповинных людей от толпы, в слепой ярости искавшей спасения из своего низкого состояния и голода, искавшей утоления живота в избиении неповинных людей... В чем их вина? В том, что они - немцы. Давно ли русские бояре кланялись немцам Бирону, Остерману, Миниху, а теперь изгоняют немцев... Побоялись! Нашептали им английские сплетники, что, мол, немцы захватить Россию хотят...

Штроус хотел сказать еще что-то, но замялся... Он увидел на лице Петра недоверие к сказанному им о немцах, почувствовал, что Петр тоже не является сторонником немцев...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По дворцу забегали оживившиеся сплетники. Необыкновенная суетня началась в темных коридорах.

- Рыхловский?

- Да. Петр.

- Ах! Ах! Ах! Кто он?

- Лейб-компанец...

- Большой?

- Здоровенный... Кровь с молоком.

- Красивый?

- Цыган! Ну, прямо цыган! Курчавый. Мужик!

- А Разумовский?..

- Тоже.

- Что - тоже?

- И его любит. Нарышкина уступила его царице.

- Как же это так?

- Господь бог их ведает!

- Чей он?

- Нижегородский.

- Надолго ли?! Любимцы наших цариц похожи на сосуды с вином. Как скоро их опорожнят, так и бросают.

- Разумовского выбросить нелегко.

- Разумовский - настоящий орел.

- А этот?

- Тоже. Сама, как увидела, так...

- Во дворце более занимаются своими делами, нежели государственными... Господи, батюшка наш! Что-то будет?!

- Голландец вчера прямо брехнул: "К чему было восходить на престол, коли государство покидается на разграбление..."

- Ласкателей много, вот что!

- Значит, не долговечен. А где Разумовский?

- На отдыхе. В Царском Селе пирует с братом Кириллом. Приехали к нему хохлы...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Петр Рыхловский стал притчею во языцех.

Недавно на набережной Невы он встретил своего старого друга Юрия Грюнштейна, который был под хмельком.

- Трудно ходить в генералах! - шутливо сказал Юрий. - Но еще труднее быть фаворитом у царицы... Сочувствую!

Петр испуганно осмотрелся кругом.

- Ничего, - успокоил его Грюнштейн. - Уж на меня-то не донесешь... Меня от дворца и так оттерли... Вспомнили, что я еврей, а может быть, и по другой причине... Разве узнаешь?

Петр крепко сжал ему руку:

- Иди.

- Прощай.

Грюнштейн и Петр, расставаясь, обнялись по-братски. Когда-то под командой Грюнштейна Рыхловский, в числе других преображенцев, участвовал в аресте Анны Леопольдовны с сыном и в возведении на престол Елизаветы. В те поры он и сдружился с Грюнштейном, которого царица высоко ценила за смелость, проявленную в ту ноябрьскую ночь свержения Брауншвейгов...

VII

Елизавета Петровна, очутившись на престоле, дала торжественное обещание - быть истинно русской царицей. Она не раз показывалась народу одетою в красочный сарафан, который, кстати сказать, способствовал "немалому приукрашению ее внешности".

- Будем думать только о том, чтобы сделать наше отечество счастливым, во что бы то ни стало! Повторяю вам свою клятву - ни разу, ни при каких обстоятельствах, не подписывать никому смертного приговора. Я хочу счастия и благоденствия народу.

Возведенному на эшафот бывшему канцлеру Остерману, в то время когда палач занес над его головой топор, было объявлено помилование: вместо отсечения головы - вечная ссылка. Были сосланы на север и фельдмаршал Миних и обергофмаршал Левенвольд.

В Санкт-Петербурге началась новая жизнь. Русское дворянство ликовало. После бироновщины и владычества немецких вельмож слава новой царицы пронеслась по всей стране. Дворяне, пользуясь ненавистью простого народа к немецким капралам, к их сыщикам, наводнявшим Россию, к их палачам, разжигали эту ненависть еще сильнее в народе. Засучивали рукава, напрягали мускулы и постепенно, со всем старанием очищали войсковые приказы от имен немецких офицеров и чиновников. Слово "немчин" стало ругательным словом. В немецкие жилища и лютеранские церкви летели камни. Земское и городовое дворянство, а также купечество и посадские дельцы стали каждый по-своему сводить счеты с немцами. Под слово "немчин" они непрочь были иногда подвести и многие другие нации. Вместо любви к отечеству получалась любовь к наживе.

Питерские гвардейцы открыто пошли против немцев, своих же начальников. Они мстили им. Мстили за то, что немецкие начальники обратили солдатскую службу в беспросветное рабство, и за то, что по милости немецких сборщиков налогов крестьяне пухнут в деревнях с голоду и чахнут от барского произвола, и за то, что появились в народе многие болезни, а немецкие правители, равняя простой русский народ со скотом, не обращали на это никакого внимания, наконец, мстили за проклятую, ненужную никому войну со шведами, в которую опять-таки втянули немцы. За все! За все унижение и позор, которым немецкие правители окружили жизнь русского человека.

Однажды на Адмиралтейской площади в Петербурге солдаты подняли настоящий бунт. Полезли на своих командиров-немцев со штыками, "браня их всяко и даже матерно" и обзывая их, к тому же, "шельмами, канальями, иноземчишками". Елизавета, помня клятву, данную ею в момент восшествия на престол, "милостиво приговорила" четырех главных зачинщиков сослать в сибирскую тайгу, отрубив им по одной руке, на вечные работы да остальных разослать по дальним гарнизонам.

Дипломаты с горечью писали своим дворам: "настало время русской народности", "плотно окружили престол Елисавет русские люди", "русское проникает и явными и незримыми путями во все дела".

Духовенство ликовало. Гонение на бывших столпов власти немцев, - в глуши, в разных губерниях и областях непрочь были истолковать - кому это было выгодно, - как великий поход русской нации и православия на иноплеменников и на иноверцев вообще. Забывалось даже то, что только вчера те же самые попы молились о здравии Остермана, принца Ульриха Брауншвейгского и других немцев.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда Филипп Павлович степенно пожаловал к епископу Сеченову и, помолившись на божницу, принял архиерейское благословение и стал выкладывать перед епископом свои жалобы на мордву, на немца Штейна и на еврея Гринберга, то немедленно удостоился троекратного горячего лобызания его преосвященства. Рыхловский от неожиданности растерялся, сразу лишившись красноречия. Но... к чему красноречие?! Епископ и так все понял, с первого слова. Он сразу увидел в лице Филиппа Павловича вернейшего союзника своего в борьбе с иноверцами.