Страница 49 из 62
Костлявым коленкам было нестерпимо больно на полу. Шельбицкий подложил под них меховые торбаза и снова погрузился в раздумье. «Быть может, вон ту меховую жилетку? Или лучше вот эти шерстяные носки?»
Долго рассматривал носки Шельбицкий, один из них натянул на руку, отвел в сторону, полюбовался издали. «Нет. Шерстяные нельзя. Надо вот эти простенькие, бумажные».
Но тут же Шельбицкому пришло в голову, что бумажных носков слишком мало, чтобы показать свою заботу о пострадавших от войны соотечественниках. «Смеяться будут, скажут, что лучше бы совсем ничего не приносил… еще в газете нарисуют, как это было недавно!»
Во взгляде Шельбицкого опять появился мучительный вопрос, а на длинном, с впалыми щеками лице застыло болезненное выражение. На глаза ему попалась стопка носовых платков. Шельбицкий выбрал один из них, тот, что попроще, и со вздохом прибавил к носкам.
— Ладно! Пусть будет вот это! — наконец решил он, завертывая в аккуратный пакетик из газеты бумажные носки и носовой платок.
Глянув на часы, Шельбицкий заторопился. Предстояла немалая работа снова запаковать все свои вещи в чемоданы. Не будь собрания, работа эта Шельбицкому доставила бы немало удовольствия: он часто любил вот так, закрывшись на прочный засов, переложить, перетряхнуть свои вещи, все потрогать собственными руками, обласкать взглядом. Но теперь надо было торопиться.
И все же Шельбицкий опоздал. К его счастью, люди, собравшиеся в клубе, были так поглощены речью секретаря райкома, что на опоздавшего бухгалтера никто и не взглянул. Шельбицкий встал в самых задних рядах, попытался вслушаться в то, о чем говорит Ковалев. «Да, говорить он умеет, — подумал Шельбицкий. — Слова, слова-то совсем обыкновенные, какие все они говорят, а вот лицо, глаза, голос, жесты производят впечатление…»
Перед бухгалтером стояла худенькая, щупленькая женщина с огромным свертком в руках. Шельбицкий невольно полез в карман, где лежал его тощий пакетик. «Смеяться будут… надо было найти что-нибудь хотя и дешевое, но солидное на вид». Шельбицкий принялся лихорадочно копаться в памяти, припоминая, что же он может подобрать из своих вещей, чтобы не стыдно было подойти к приемочной комиссии рядом вот с этой женщиной, притащившей с собой огромный узел. «Что там у нее? Судя по всему — полушубок. А ведь у меня тоже… Нет! Нет! Нет!» — тут же запротестовал Шельбицкий, снова впиваясь глазами в узел худенькой женщины.
Гром аплодисментов вывел его из оцепенения. К столу, где сидела приемочная комиссия, повалили люди. Двинулся в общем потоке и Шельбицкий. Насколько мог, он все оттискивался в задние ряды, боясь встретиться глазами с Ковалевым.
«Брось, — успокаивал он себя, — была нужда ему присматриваться, с чем ты пришел».
Не успел бухгалтер об этом подумать, как секретарь райкома направился прямо к нему.
Сердце у Шельбицкого упало. Он мгновенно почувствовал, как ладони его вспотели.
— Здравствуйте, Венедикт Петрович! — громко приветствовал его Ковалев. — Рад вас здесь видеть! — И, окинув толпившихся у приемочного стола людей задумчивым взглядом, он добавил таким тоном, словно никогда не сомневался в глубоких и мучительных переживаниях бухгалтера за судьбу родины и советских людей: — Понимаете, Венедикт Петрович, никогда человек так не познает себя и других, как вот в такие минуты… Посмотрите, какие взгляды, какие лица. Кажется, дай винтовку и скажи: «Иди! Умри или победи!» — И каждый пойдет!
— Да, да! — поспешил отозваться Шельбицкий, и ему показалось, что он уловил на короткий миг во взгляде Ковалева такое, что совсем, совсем было не похоже на тон его голоса. «Испытывает!» — пронзило Шельбицкого.
— Я, вот… тоже хочу… — Бухгалтер запнулся и вдруг, к своему ужасу, вопреки всему, о чем думал и что испытывал, выпалил: — Хочу полушубок записать! Пожалуй, даже сначала схожу… принесу и сразу сдам!
— Ну что ж! Идите, идите, Венедикт Петрович, — словно где-то за стенкой услыхал он в ответ голос Ковалева. — Заходите как-нибудь ко мне, побеседуем.
О, как ненавидел сейчас Ковалева Шельбицкий. «Это демон! сатана, а не человек! Что он со мной сделал! Ограбил, просто ограбил!»
Но делать было нечего: Шельбицкий знал, очень хорошо знал, что Ковалев обязательно проверит, принес ли он приемочной комиссии то, что пообещал.
«О проклятье! И дернул же меня чорт! Не мог сказать что-нибудь другое! Но он же, дьявол, испытывает, он же все, все видит!»
Полушубок Шельбицкий сдал и не находил после этого себе места весь день. Не лучше ему было и ночью. В жарко натопленной комнате было душно. Шельбицкому не хватало дыхания. Он сбросил с себя одеяло и, заложив сомкнутые руки под затылок, долго смотрел в темноту, порой бормоча проклятия. Сейчас уже не только злополучный полушубок занимал его. Шельбицкий смотрел дальше. Его пугала та пристальность, с которой к нему приглядывался Ковалев. «Да и один ли только Ковалев? — опрашивал себя бухгалтер. — А что, если они уже наступили на след? О, это ужасно! Как, как мне избавиться от этой страшной тяжести?! Ведь я думал, что только несколько поручений, и тогда все… Как я не мог понять, что меня не оставят в покое, что я попал в трясину, которая может засосать с головой».
Шельбицкий со стоном приподнялся над кроватью, пошарил рукой по столу, схватил кружку с водой. Теплая вода не утолила жажды. В подполье где-то назойливо скреблась мышь.
«Вот так, как эта мышь, теперь страх вгрызается в мою душу…»
Нащупав на столе ложку, Шельбицкий с яростью запустил ее в тот угол, где скреблась мышь, и обессиленный упал на подушку. Мышь на минуту притихла, а затем снова принялась за свое.
— Да она же изведет меня! — вслух воскликнул Шельбицкий и сам испугался собственного голоса.
«Нет, я, кажется, теряю рассудок, я становлюсь больным, совсем больным человеком, — с отчаянием думал он. — И как же это я… Я, который так любил тишину, спокойствие, пошел на такой шаг?! Как они ловко работают! Сначала помог списать, а потом продать эти… меховые вещи. Вот с того и началось!»
Шельбицкому отчетливо вспомнились и слова, и голос, и жесты того страшного человека, от которого теперь зависели и жизнь его и смерть…
— Смею задержать ваше внимание еще на несколько минут. Я хочу сказать, что нам удалось списать всю партию меховой одежды, хотя на семьдесят процентов там были годные вещи. На фронт, в армию они не попадут, зато попадут вот в этом виде…
Он не договорил и достал из кармана толстую пачку денег, положил на стол. Шельбицкий поспешно прижал рукой пачку к столу и сказал:
— Значит, как и договаривались, пятьдесят на пятьдесят!
— Сто! — воскликнул тот.
— Что? Что вы сказали? — изумился Шельбицкий.
— Успокойтесь, Венедикт Петрович, не мне, а вам все сто.
Голос у него был ласковый, вкрадчивый.
— Позвольте, позвольте, я… не понимаю, — пробормотал Шельбицкий, расстегивая дрожащими руками пуговицы на рубашке. Он почувствовал что-то недоброе. — Почему же это мне одному… все сто… сто процентов?
— Да потому, что я вас очень люблю. Ах, Венедикт Петрович, знали бы вы, как я вас люблю!
Он так и ушел, оставив Шельбицкого терзаться в своих догадках. О чем только тогда не передумал бухгалтер, разглядывая толстую пачку денег.
«Пойти отдать эти деньги кому следует и заявить, что я чувствую что-то недоброе? Но это же все равно — трибунал! А может, это он хочет просто задобрить меня, чтобы я, как бухгалтер-ревизор, не придирался в нему? Хочет развязать себе руки для больших коммерческих дел? О! Если это так, то тогда есть смысл пойти с ним на самый тесный союз… Ну, что ж! Наверное, оно так и есть! Чему же быть другому!»
Но вот через полмесяца он явился снова и ошеломил его этим проклятым дядюшкой.
«О, теперь-то я знаю, кто он такой, этот мой дядюшка! Теперь я понимаю, почему он оказался таким щедрым! «Мы с тобой больше не враги, — писал дядюшка в своем письме. — Теперь наши страны союзницы. Я знаю, как вам там тяжело, я от чистого сердца стремлюсь помочь тебе. Я богат… очень богат. И то, что даю — для меня сущая безделица».