Страница 16 из 59
— Вы не обратили внимания, дверь была заперта? — спросил он.
— Разумеется, обратил. Это было первое, что я сделал после того, как графиня меня покинула. Я отлично помню, что несколько раз довольно сильно подергал дверь. Она была на засове. Но для обитателей царства теней разве значат что-нибудь наши замки и запоры?
— Вы, стало быть, уверены, что старая графиня и впрямь нанесла вам визит с того света? — спросил Холмс.
— У меня нет в том ни малейших сомнений, — твердо ответил Германн.
— Ну? Что скажете, друг мой? — обратился Холмс к Уотсону, когда они остались одни.
— Что тут говорить? Все ясно! — пылко воскликнул Уотсон. — Германн явно не спал, в этом мы с вами убедились. Стало быть, предположение, что все это привиделось ему во сне, совершенно исключается.
— Это верно, — кивнул Холмс.
— Человек такого сухого рационалистического склада, как вы, Холмс, вероятно, склонился бы к предположению, что бедняга пал жертвой чьей-то шутки. Эдакого не слишком остроумного розыгрыша…
— Не скрою, такая мысль приходила мне в голову, — подтвердил Холмс.
— Но ведь вы сами только что убедились: входная дверь была заперта, и во всем доме не было ни души, кроме Германна и мертвецки пьяного, спящего непробудным сном его денщика.
— И это верно, — невозмутимо согласился Холмс.
— Значит?
— Значит, нам надо продолжить наше расследование, только и всего! Я надеюсь, Уотсон, вы хорошо помните события, которые предшествовали этому таинственному эпизоду?
— Разумеется, помню, — пожал плечами Уотсон. — Впрочем, принимая во внимание вашу дотошность, я не исключаю, что мог и позабыть какую-нибудь частность, какую-нибудь незначащую подробность.
— В нашем деле, — назидательно сказал Холмс, — как правило, все зависит именно от частностей, от этих самых, как вы изволили выразиться, незначащих подробностей. Поэтому в интересах нашего расследования мы с вами сейчас допросим еще одного свидетеля.
— Кого же это?
— Лизавету Ивановну. Да, да не удивляйтесь, Уотсон. Ту самую, на которой Германн по условию, предложенному ему покойной графиней, должен был жениться. Ее показания могут оказаться для нас весьма важными.
Услышав скрип отворяемой двери, Лизавета Ивановна затрепетала.
Желая поскорее ее успокоить, Уотсон не нашел ничего лучшего, как снова повторить ту сакраментальную фразу, с которой Германн обратился к старой графине:
— Не пугайтесь! Ради бога, не пугайтесь!
— После всего, что случилось, — отвечала Лизавета Ивановна, — мне нечего бояться. Самое страшное уже произошло, и я тому виною.
— Вы?! — с негодованием воскликнул Уотсон. — Помилуйте, сударыня! Вы клевещете на себя.
— Ах, нет! Поверьте, я не лицемерю, — живо возразила она. — Нет на свете суда, который судил бы меня строже, чем суд моей собственной совести.
— В чем именно вы усматриваете свою вину? — деловито спросил Холмс.
— Сперва я вела себя, как должно, — сказала она. — Я отсылала его письма и записки, не читая. Но потом…
— Вы стали их читать?
— Я упивалась ими! — призналась она. — А затем я стала на них отвечать.
— Что же в этом ужасного? — удивился Уотсон.
— Ах, все бы ничего, сударь, — печально ответила она, — ежели бы в один прекрасный, а вернее сказать, в один ужасный день я не кинула ему в окошко вот это письмо. Можете прочесть его, я разрешаю.
Вынув из-за корсажа письмо, сложенное треугольником, она подала его Уотсону. Тот развернул его и, побуждаемый требовательным взглядом Холмса, прочел вслух:
— «Сегодня бал у посланника. Графиня там будет. Мы останемся часов до двух. Вот вам случай увидеть меня наедине… Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу… Из передней ступайте налево, идите все прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит; слева в коридор, и тут же узенькая витая лестница: она ведет в мою комнату…» Гм… Так вы, стало быть, назначили ему свидание?
— Увы, — глухо ответила Лизавета Ивановна.
— Но, право, в этом еще тоже нет ничего ужасного!
— Ах, сударь! — вздохнула она. — Ежели бы вы знали, как ужасно все это кончилось.
— Кое-что об этом нам известно, — сказал Холмс. — Однако мы хотели бы выслушать и ваши показания. Итак, он должен был явиться к вам в половине двенадцатого, то есть до вашего возвращения с бала.
— Да… Но, войдя к себе, я тотчас удостоверилась в его отсутствии и мысленно возблагодарила судьбу за препятствие, помешавшее нашему свиданию. Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел… «Где же вы были?» — спросила я испуганно. «В спальне старой графини, — отвечал он. — Я сейчас от нее. Графиня умерла…» Можете представить себе, какое впечатление произвело на меня сие известие.
— Я думаю, вы лишились дара речи! — сказал Уотсон.
— Я только сумела пролепетать: «Боже мой!.. Что вы говорите?..» Он повторил: «Графиня умерла». И добавил: «И, кажется, я причиною ее смерти». Я взглянула на его лицо, и слова Томского, некогда сказанные им о Германне, раздались в моей душе.
— Что это за слова? Напомните нам их; — попросил Холмс.
— «У этого человека, — сказал Томский, — по крайней мере три злодейства на душе». Слова эти промелькнули в моем сознании, хотя, признаюсь вам, в тот ужасный вечер Германн вовсе не казался мне злодеем. Напротив, он пробудил во мне сочувствие, хотя поступок его был ужасен.
— Вы имеете в виду то, как он поступил с графиней? — спросил Уотсон.
Она грустно покачала головой.
— Я имею в виду то, как он поступил со мною. Вы только подумайте, сударь! Эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование — все это было не любовь! Деньги — вот чего алкала его душа! Он хотел лишь одного: чтобы графиня открыла ему тайну трех карт. А я… Я была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы моей старой благодетельницы!
— Что же вы сказали ему в ответ на его признание?
— Я сказала: «Вы чудовище!»
— А он?
— Он потупил голову и глухо ответил: «Я не хотел ее смерти. Пистолет мой не заряжен».
— Как вы думаете, он сказал вам правду? — пристально глядя на нее, спросил Холмс.
— Не сомневаюсь в том, — ответила она. — В таком смятении чувств люди не лгут.
— Вы, стало быть, полагаете, что его все же мучила совесть?
— Не знаю, право, чувствовал ли он угрызение совести при мысли о мертвой графине, — задумалась Лизавета Ивановна. — Но одно его ужасало, это точно.
— Что же?
— Невозвратная потеря тайны, от которой он ожидал обогащения.
— Благодарю вас, сударыня, за то, что вы были с нами так откровенны, — сказал Холмс, откланиваясь. — В вашем положении это было нелегко. Простите нас!
Уотсон безнадежно махнул рукой.
— Чем вы недовольны, друг мой? — полюбопытствовал Холмс.
— Тем, что мы ни на шаг не продвинулись вперед. Не станете же вы отрицать, что рассказ этой милой девушки мало что добавил к тому, что нам уже было известно.
— Как сказать, — не согласился Холмс, — кое-что все-таки добавил.
— В таком случае, может быть, вы объясните мне, что нового вы от нее узнали?
— Мы узнали, что Германн был в смятении. Внезапная смерть графини явилась для него полной неожиданностью. Виновником ее смерти он считал себя. И наконец, самое главное: он не мог примириться с мыслью, что тайну трех карт графиня навсегда унесла с собою в могилу. Все силы его души были нацелены на то, чтобы вырвать эту тайну у графини, хотя бы даже с того света…
Уотсон сразу понял, куда клонит Холмс.
— Иными словами, — сказал он, — вы намекаете на то, что явление графини — не что иное, как плод расстроенного воображения Германна?
— Во всяком случае, мы с вами не вправе отбрасывать эту версию, — заметил Холмс.
— Что же вы предлагаете?
— Я думаю, нам придется еще раз допросить главного виновника всех этих загадочных событий.