Страница 40 из 72
Тяжелее всех чувствовала гнет павловского режима армия. Была восстановлена старая прусская форма: волосы солдат спрыскивали квасом, посыпали мукою и давали засохнуть мучной корке на голове; сзади к голове привязывали железный прут в пол-аршина для устройства косы, на висках приделывали войлочные букли. В службе завелась назойливая, мертвящая мелочность. Оторванная пуговица у одного из солдат могла свести к нулю отлично проведенные маневры. На первый план были выдвинуты послушание и исполнительность.
«Солдат есть простой механизм, артикулом предусмотренный», — такова была установка Павла I. За малейшую провинность солдатам давали по нескольку сот шпицрутенов. Заслуженные боевые офицеры подвергались из-за пустяков грубым выговорам. Один полковник-суворовец, выслушав от Аракчеева подобную отповедь, застрелился. Во время разводов Павел на месте приговаривал к палкам, разжаловал офицеров в рядовые; однажды целый полк, не потрафивший императору, получил в конце ученья приказ:
— Дирекция прямо! В Сибирь — шагом марш! — и вынужден был прямо с плаца маршировать в Сибирь.
Трудно было найти более резкие противоположности, более различные системы, чем те, которые насаждались Суворовым в Тульчине и Павлом в Петербурге. Сосуществование их было невозможно. Они неминуемо должны были столкнуться.
При жизни Екатерины II отношения между Суворовым и цесаревичем были хотя и сдержанные, но не плохие. Случались, правда, стычки. Будучи однажды у наследника, полководец в обычной шутовской форме выражал неодобрение виденным порядкам. Не отличавшийся обходительностью, Павел в бешенстве крикнул:
— Извольте перестать дурачиться. Я прекрасно понимаю, что скрывается за вашими фокусами.
Суворов тотчас угомонился, но, выйдя за дверь, выкинул последнее «коленце»: пропел перед придворными экспромт, выражавший его гнев и обиду:
— Prinсe adorable! Demote implacable![34]
Но такие инциденты были в характере обоих. Павел знал, что фельдмаршал со всеми «дурачится», а тому было известен нрав наследника.
Существовало, правда, одно обстоятельство, чреватое серьезными последствиями: Павел не одобрял суворовских методов, его «натурализма». Воинский идеал для него воплощался в Фридрихе II; с этой же меркой он подошел к Суворову — и, конечно, ничего не понял в нем.
Все-таки в первые месяцы по воцарении у Павла не возникало конфликтов с фельдмаршалом. Император сводил счеты с приближенными Екатерины. Алексей Орлов принужден был уехать за границу, Дашкова выехала в деревню; Суворов, встречавший при екатерининском дворе холодный прием, не вызывал в Павле подозрений. «Поздравляю с новым годом, — писал он фельдмаршалу, — и зову приехать к Москве, к коронации, если тебе можно. Прощай, не забывай старых друзей». Суворов, в свою очередь, проявлял полную лойяльность к новому государю. В день получения известия о смерти Екатерины и восшествии нового монарха он пишет Хвостову: «Сей день печальной! После заутрени, без собрания, одни в алтаре на коленях с слезами. Неблагодарный усопшему государю будет неблагодарен царствующему… Для восшествия на престол великого государя подарите моим русским крестьянам всем по рублю»[35]. Начавшаяся смена министров даже радовала его: прежних он не мог помянуть добром. «Ура! Мой друг, граф Безбородко — первый министр», — восклицал он в одном письме.
Скоро на безоблачном небе появились первые предвестники грозы. В армии началась чехарда перемещений, увольнений и назначений. Чуть не целый десяток генералов сразу был произведен в фельдмаршалы; множество генералов было уволено; новый начальник генерал-квартирмейстерского штаба, Аракчеев, притеснял даже высших чинов так, что их служба сделалась «полной отчаяния»; на петербургской гауптвахте всегда сиживало по нескольку генералов. Наконец, что самое важное, Павел, опираясь на советы Репнина и Аракчеева, полагавшего, что «чем ближе своим уставом подойдем к прусскому, чем ровнее шаг… тем и надежды больше на победу», — стал со всей категоричностью вводить новые порядки в полках.
Суворов сразу занял непримиримую позицию по отношению к «прусским затеям». Реформы Румянцева, Потемкина, его собственная сорокалетняя деятельность — все шло на смарку. Русская армия отбрасывалась на полстолетия назад, к временам бездарных преемников Петра; живой дух в ней подменялся мертвым механическим послушанием; боевая подготовка — шагистикой; национальные особенности — бледной подражательностью прусским образцам.
Суворов восстал против всего этого и как военный и как патриот. Если раньше он шел на компромиссы, прибегал к «придворным изворотам», то теперь «польза дела» запрещала ему так поступать. Когда-то он об’явил своим лозунгом:
— Никогда против отечества! — и теперь он был свято верен ему.
Услужливые холопы все чаще доносили императору о резких отзывах старого фельдмаршала: «Солдаты, сколько ни весели, унылы и разводы скучны. Шаг мой уменьшен в три четверти, и тако на неприятеля вместо сорока тридцать верст», «Русские прусских всегда бивали, чтож тут перенять», «Нет вшивее пруссаков: лаузер или вшивень назывался их плащ; в шильтгаузе и возле будки без заразы не пройдешь, а головною их вонью вам подарят обморок», «Пудра не порох, букли не пушки, косы не тесак, я не немец, а природный русак» и т. д., и т. п.
К этому присоединялось открытое невыполнение императорских повелений: Суворов не ввел в действие новых уставов, обучал войска по старой своей системе, не распустил своего штаба, попрежнему самостоятельно увольнял в отпуска.
Некоторыми исследователями была выдвинута версия, будто Суворов, в числе других авторитетных лиц, подписал заготовленный Екатериной манифест, по которому престол предназначался не Павлу, а сыну его Александру. Этим об’ясняют упорную ненависть Павла к знаменитому полководцу. Независимо от правильности этой версии, в ней нет надобности, чтобы уяснить корни императорской немилости. Среди безгласной покорности, которую видел Павел вокруг себя, поведение Суворова являлось совершенно необычайным. «Удивляемся, — раздраженно писал ему император, — что вы тот, кого мы почитали из первых ко исполнению воли нашей, остаетесь последним». В этих словах уже слышалась угроза, и Павел не замедлил привести ее в исполнение.
Ни одно нарушение устава Суворовым не проходило без последствий. По пословице, каждое лыко ставилось ему в строку. В середине января на имя Суворова последовал рескрипт государя:
«С удивлением вижу я, что вы без дозволения моего отпускаете офицеров в отпуск, и для того надеюсь я, что сие будет в последний раз. Не меньше удивляюсь я, почему вы входите в распределение команд, прося вас предоставить сие мне. Что же касается до рекомендации вашей (генералу Исаеву. — К. О.), то и сие в мирное время до вас касаться не может; разве в военное время, если непосредственно под начальством вашим находиться будет. Вообще рекомендую поступать во всем по уставу».
Одновременно Суворову был об’явлен в приказе выговор. Через короткий срок последовал новый выговор.
«Для Грациев потребно мое низложение, — писал Суворов, — начинают низложение».
Он снова подумывал о волонтерстве в другую армию, но международное положение так усложнилось, что он опасался, как бы не оказаться в рядах противников русской армии. «…Солдат мне воспрещает надеть военный пояс против герба России, которой я столько служил».
10 января он записывает: «…Не зная моей тактики Вурмзер есть в опасности. Я, боже избави, никогда против отечества».
Для него, как и для всех окружающих, очевидно, что император будет добиваться полной его капитуляции или же добьет его. Подлинная «буря мыслей» проносится в его голове.
«Я генерал генералов. Тако не в общем генералитете. Я не пожалован при пароле», — записывает он 10 января, «на закате солнца».
Следующая обрывочная записка датирована 11 января, «поутру». В ней фельдмаршал излил сокровенные свои мысли:
34
Восхитительный принц, неумолимый деспот!
35
Рукописный Суворовский сборник, т. X.