Страница 78 из 83
Яркая вспышка магния, густой дым...
Принесли крышку гроба. Хотели закрывать. Вспомнили, что надо ведь прощаться с покойником. Держали крышку боком, пока несколько человек подходило к гробу, прощались. Клюев низко наклонился над лицом Есенина, целовал его и долго что-то шептал. Перекрестил его. Незаметным движением положил ему на грудь, за борт одежды - образок. В этот момент раздался женский визгливый голос - это была, если не ошибаюсь, артистка Ненашева: "Довольно этой клюевской комедии!.. Раньше надо было делать это!" повторила, когда Клюев целовал Есенина. Даже самым тугим на ум показалось это непристойным, и они зашикали. Клюев сделал вид, что не слышал...
Гроб закрыли.
Нетерпение оркестра кончилось. Гроб вынесли на улицу - только что подъехала колесница (вторая уже. За ней ходил Н. Тихонов... А первая, на которой гроб привезли, исчезла куда-то). Я взял венок - их всего два. На том, который взял я, была лента с надписью: поэту Есенину от Ленинградского отделения Госиздата.
Поставили гроб на колесницу и отправились в путь. От Союза пошло, на мой взгляд, человек 200. Оркестр Госиздата плохенький и за всю дорогу сыграл три марша. Темный вечер. Мокрый снег. Почти оттепель. Публика спрашивает, кого хоронят; получив ответ "поэта Есенина", присоединяется. Думаю, что к вокзалу пришло человек 500.
Вагон-теплушка стоит уже на пути, отдельно. (Вагон устраивал Баршев.) На вокзале - возня с установкой гроба в вагон. Поставили в ящик, ящик прибили гвоздями к полу. Ионов из вагона стал держать речь. Прежде всего, это было неуместно, а потом уже - плохо. За ним выступил Садофьев. Этот уже абсолютно плох. Говорил по такой системе: вот, товарищ Ионов сказал то, то и то-то... Это, дорогие товарищи, совершенно правильно, он сказал... Еще товарищ Ионов говорил..." - и т. д.
Однако было бы все ничего. Не случись тут Эльга Каминская. Как же не воспользоваться случаем показать себя? Стала читать стихи Есенина, и какие стихи! - из "Москвы кабацкой"! У гроба невыносимо звучали: "Я читаю стихи проституткам и с бандитами жарю спирт"... Я не мог слушать дальше, вышел из вагона, бродил по вокзалу, пока эта дура не кончила. То же сделали Шкапская и С. А. Толстая, которые все время были вместе.
Потом стали тянуть за рукав Н. Тихонова, чтобы он тоже сказал что-нибудь. Тихонов едва открутился.
Гроб привезли на вокзал в 8 часов. Поезд отходил в 11.15 вечера. Оркестр ушел сразу же, толпа сильно уменьшилась... И на вокзале стояло опять человек 200. Постепенно и они стали расходиться. К 10 часам вечера на вокзале осталось человек 15 - Н. Тихонов, Шкапская, Толстая, Садофьев, Эрлих, Полонская, Никитин с женой, Наседкин, некий Соловьев из пролет. "стихотворцев", я - вот почти все.
Мы все собрались в буфете. Пили чай и говорили. Тихонов рассказал, как на него подействовало первое известие (по телефону). Он буквально вспотел, нервы так натянулись, что не мог заснуть всю ночь. У него в комнате на вешалке висела шуба. Он снял ее, потому что начал галлюцинировать.
Эрлих рассказал мне подробно о том, как все происходило накануне смерти. Эрлих замучился вдребезги - да и понятно... Все обсуждали вопрос, где будут хоронить Есенина - в Москве или в Рязанской губернии. Толстая хочет хоронить в Рязанской губернии. Все остальные - в Москве. Решили (Толстая сидела за другим столом, и разговор был без нее), что Садофьев будет от имени Союза настаивать на Москве.
В газетах появилось уже много ерунды. Заговорили об этом, и решили, что необходимо сейчас же поехать во все газеты, просмотреть весь материал на завтра, и выкинуть все неподходящее. Остановились на том, что Тихонов поедет сейчас в "Красную вечернюю газету", Никитин - в утреннюю, а для "Новой вечерней газеты" позвонят кому-нибудь из имеющих отношение к ней. В этот момент к столику подошел неизвестно откуда взявшийся (его раньше не было) Безыменский. Улыбающийся, веселый, словно пришел смотреть комедийное представление в балаганном театре. Его встретили недружелюбно и отшили. Он ушел и больше не появлялся. Тихонов и Никитин уехали. В 11 часов мы пошли к вагону.
В Москву с гробом едут Толстая, Наседкин, Садофьев и Эрлих. Садофьеву Ионовым куплен билет в мягком вагоне (Ионов занял 50 рублей у какой-то дамы. И сказал: "Завтра вы зайдете за деньгами ко мне в Госиздат". Вежливо!). Остальные - в жестком и бесплацкартном. Садофьев не догадывается предложить свое место Толстой. Ему напоминаю об этом. "Да, да... Я в дороге где-нибудь втащу их тоже к себе в вагон! А отсюда поеду в мягком". (Как известно, в дороге "втащить" из жесткого в мягкий по железнодорожным правилам нельзя!) У вагона появился Пяст с дамой и мужчиной, мне неизвестным. Заговорил со мной о постороннем. Наконец, поезд ушел. Я протянул руку к проходящему вагону и прошуршал по его стенке. Пошли домой: Шкапская, жена Никитина, жена Садофьева, я и Соловьев. Пяст пошел отдельно от нее. Больше никого не было. Мы вместе ехали в трамвае, я вылез на углу Садовой, пошел домой.
Из всех провожавших больше всего были расстроены (я не говорю об Эрлихе) Тихонов и Никитины. Жена Никитина - Зоя Александровна - молодая, хорошенькая, принимала участие во всем, хлопотала, устраивала гроб, цветы и т. д. Как-то благоговейно все делала. Когда вагон должны были запечатывать, все вышли из вагона и остались последними двое: я и она. Я хотел выйти последним. но заметив Никитину, я понял и вышел, и последней вышла из вагона она.
Статья в "Жизнь искусства" об АА, Сологуба и Кузмина.
"К сожалению, не успела еще умереть..."
Была в Москве в 1924, а не в 1923 г. (чтоб отношение публики изменилось, нужно не меньше двух лет, года мало)
"Аполлон" начался в 1907 г. - "этого критик мог не знать".
Как это может Кузмин есть, пить и вообще иметь жизненные отправления? А как может критик?
1925 (без даты)
У П. Н. Медведева был (и есть?) роман с Л. Д. Блок. Рассказывают, что Л. Д. старательно вычеркивает в работах Медведева все, что может бросить на нее тень.
ПИСЬМА
Июль 1925
Дорогая Анна Андреевна!
Я не доехал до Алушты. Приехал ночью в Ялту, всю ночь до утра бродил по городу и по окрестностям. Пятница - единственный день в неделе, когда пароходы на Алушту не ходят. Но мне удалось выбраться из Ялты на моторной лодке. И через час я был в Гурзуфе, решил в нем остаться. Комната моя с верандой, чистая и белая. От моря сто - сто двадцать шагов. Мне посчастливилось: такую комнату здесь трудно найти. Ницше - лежит на столе. Коленкоровые тетради - в ящике стола, и я еще ничего с ними не делал; думаю на днях заняться и тем, и другим. Тогда у меня будут вопросы. Вы позволите посылать их Вам?