Сказки здравомыслящего насмешника

Вернусь к г-ну Гершелю. «Он обосновался на Столовой горе, — пишет Кау’т’чук, — с намерением провести там три года и проверить, полностью ли идентична оборотная сторона звезд их лицевой стороне, которую он наблюдал из английского города Гринвича». Всякому известно, что для этих прекрасных изысканий в эмпиреях г-н Гершель пользуется гигантским телескопом, мощность которого не поддается подсчетам, ибо он обладает непереводимой в цифры способностью делать небесные тела в двенадцать раз ближе. Восхитительная точность, с которой г-н Гершель и его ученики воспроизводят ежедневно проспект, профиль и план лунных памятников, являет собою надежнейшую гарантию верности их чертежей, так что весь мир с нетерпением ждет, когда же они наконец познакомят его с топографией Сатурна, а главное — Урана, на котором они различают мельчайшие предметы четче, чем могли бы сделать в своей спальне в самый полдень, то есть в тот час, какой эти господа с незапамятных времен избирают для того, чтобы считать звезды[185].

Многие, пожалуй, сочтут, что до сих пор о путешествии моего китайца можно было бы сказать то же, что сказал старый Фонтенель об очередном стишке Колле: «Я не могу удивляться тому, что слышу каждый день»[186]. В самом деле, разве все рассказанное можно назвать чудесами, достойными изумления! Кау’т’чук путешествовал, но и наука не стояла на месте: она постоянно бежала впереди него. Подземное ядро, которое, как нам обещают, за двадцать две с половиной минуты будет долетать по специальному туннелю из Брюсселя в Париж[187], — штука посильнее, чем телескоп Гершеля; переварить ее потруднее, чем салат с пика Тенерифе. Юный первооткрыватель, за которым я благоговейно следую по пятам, начал, подобно лафонтеновскому мышонку, который «не знал о жизни ничего»[188], с невинных домашних забав. Нужно подождать, пока он освободится от наивных интуиций и, шествуя по пути прогресса, усвоит или, точнее, ассимилирует самые эклектические апперцепции своего интеллектуального чувства, дабы эстетически насладиться завоеваниями своей понимательной способности. Для этого достаточно последовать за ним на острова Полинезии, куда он добрался, судя по всему, как раз за то время, какое у меня ушло на написание предшествующей фразы.

Кау’т’чук недолго оставался на Вануа-Леболи: этот остров так пустынен, что в нем на каждом шагу встречаются огромные деревни без единого дома[189]. Наш Кау’т’чук, вдохновляемый тем филантропическим духом, который сообщает знатокам право настоятельно просвещать род человеческий и приучать его исследовать самым подробным образом все вещи, до которых ему нет никакого дела, ощущал в своей душе благородную потребность рассуждать и спорить, для удовлетворения которой обычно потребна аудитория! Именно это определило выбор почтенного путешественника и направило его стопы в сторону необитаемого острова, кишащего народом, причем самые крошечные тамошние деревушки казались ему населенными по всем правилам науки, особенно если дело происходило днем. Он был так любезен и предупредителен, что объявил открытые им края владениями Франции, но не сообщил об этом туземцам, ибо был отчасти дипломатом; по наитию он нарек новооткрытую землю островом Цивилизации. Кау’т’чук даже не подозревал, насколько близок он был к истине. Если исходить из его «Записок» (а из чего же еще прикажете исходить в разговоре о современной литературе и новейшей истории, если не из «Записок» Кау’т’чука?), цивилизация этой страны и впрямь достойна быть названной самой совершенной из всех, какие может мечтать завести для собственного употребления на диво усовершенствованная нация; во всяком случае, таково положение на данный момент. Имея дело с совершенствованием, ни за что нельзя ручаться наперед.

Надеюсь, мне нет необходимости сообщать, что остров Цивилизации был сплошь покрыт железными дорогами, ведь без них цивилизации нынче не живут; но от наших железных дорог островитяне уже много лет как отказались из-за их медлительности. Новейший мотор, помогающий развить скорость неизмеримо большую, чем прежде, поскольку благодаря ему, даже прибегая к самым мелким единицам счета, время отъезда не отличишь от времени приезда, и наоборот, — это электрический флюид. «Локомотив, сделанный целиком из металла, — пишет Кау’т’чук, — величиной и формой схож с седельным пистолетом, отчего и получил название пистолет Вольты[190]. Локомотив прикрепляют с помощью железного кольца к стеклянному дорожному ящику, в который помещают путешественника, и аппарат этот с неимоверной быстротой устремляется по железной проволоке, служащей ему проводником; существование этого скорого дилижанса отменяет нужду в любых других средствах передвижения». Очевидно, что сей остроумный метод обладает, помимо скорости, другим преимуществом, еще более драгоценным для оседлого населения, достаточно многочисленного во всех странах: он не влечет за собою ни притеснительных экспроприаций, ни постоянных покушений на священные владения землепашца со стороны жадных до наживы спекуляторов. После отбытия экипажа рукоятка, движимая механизмом вроде только что описанного, вновь наматывает размотавшуюся латунную проволоку на огромную катушку, а мирный поселянин может возвращаться к своим трудам так же спокойно, как если бы он родился в пасторальной Аркадии, в прелестной Темпейской долине или на любом из отсталых и варварских островов Буколического архипелага.

Описанные дороги служат также для перевозки почты, и Кау’т’чук утверждает, что нередки случаи, когда адресаты получают письма еще не отправленные, в каковом утверждении, впрочем, нельзя не заподозрить небольшого преувеличения.

Бесспорно другое: дальше по этой дороге наук или в этой науке дорог идти некуда, если, конечно, мы не раскроем бесценный секрет острова, «где дороги ходят», о котором сохранились для нас достоверные предания в «Подлинной истории Пантагрюэля»[191] и в памяти народной, ведь недаром говорится о дорогах, что они идут, ведут, а порой даже заводят, куда не надо. Счастливые то были времена, когда повозки назывались сидейками, потому что человек мог объехать весь мир, не вставая со своего сиденья, при условии, конечно, что перед ним расстилалась мощеная королевская дорога! Именно к этой великой эпохе нашей цивилизации (да возвратит нам ее Господь!) восходит обычай начинать все путешествия, совершаемые для пользы образования, с поездки в Рим, куда, согласно античной пословице, ведут все дороги, а это ведь так удобно. Говорят, что к этому способу до сих пор прибегают многие путешественники, которые сочиняют свои путевые заметки, не трогаясь с места, однако это не относится к путешествию «Вздорного», на борту которого находилось столько представителей европейского общества. Иные утверждают даже, что в их число входил весь Научный конгресс[192], — быть может, именно поэтому в Париже о «Вздорном» не говорят больше ни слова.

Нетрудно догадаться, что до острова Цивилизации уже дошли сберегательные кассы — если, конечно, не придерживаться мнения, что они оттуда вышли[193]. Кау’т’чук с удовольствием обнаружил их в самых жалких деревушках; на его глазах безработный труженик, неимущий пролетарий, бедняк, сраженный нищетой и отчаянием, спешили внести в эту ниспосланную Провидением сокровищницу излишки необходимого, избытки насущного, плоды бережливости. Вещь в этих краях обычная — но оттого не менее трогательная — отказать пяти-шести голодным ребятишкам в их жалкой ежедневной трапезе ради того, чтобы обеспечить себе кусок хлеба на старости лет. Народ до такой степени проникся нравственным смыслом этого возвышенного установления, что большая его часть взяла за правило брать деньги в долг, чтобы внести их в сберегательную кассу, — кстати, этот вполне логичный способ уже вошел в употребление и в Париже. Следствием сего восхитительного изобретения палингенезийской филантропии стало полное исчезновение из оборота наличных денег, ибо ни один миллионер не отважится презреть свои незыблемые и священные денежные интересы и приберечь, не пустив в оборот, даже такую малость, какую подают слепцу. Злосчастный уличный Гомер может, если ему угодно, терзать смычком скверную скрипку, на которой остались всего две хриплые струны! Сколько бы он ни услаждал слух прохожих своими монотонными мелодиями, ни одна монета, даже самая мелкая и стертая, не упадет в его жестяную кружку и не усладит его слух своим позвякиванием. Все монеты давно снесены в сберегательную кассу, куда слепой не понес бы монету, если бы ему ее подали, ибо он с утра ничего не ел. Таково, однако, одно из неизбежных следствий нашей фискальной и финансовой цивилизации, которая не предназначена ни для слепых, ни тем более для безруких.

185

Джон Гершель прибыл на мыс Доброй Надежды в январе 1834 года для наблюдений за звездным небом Южного полушария. Его научная деятельность была высмеяна в переведенной с английского брошюре «Об открытиях на Луне, сделанных на мысе Доброй Надежды Гершелем-сыном, английским астрономом», вышедшей в Париже в середине 1835 года. Здесь в по видимости научной форме Гершелю приписывались самые невероятные открытия: якобы на Луне обнаружились реки, растительность, животные и проч. Брошюра эта широко обсуждалась в прессе и даже в Академии наук, где физик Араго в ноябре 1835 года выступил в защиту английского коллеги-астронома. Именно на небылицы из пародийной брошюры и намекает — не без злорадства — Нодье (Дельмот упоминает Гершеля очень коротко и никаких глупостей ему не приписывает). Подробнее о всеобщем салонном увлечении разговорами о Луне в начале 1836 года и о «забавных выдумках веселого англичанина касательно ученых разысканий г-на Гершеля» Нодье рассказывает в написанной примерно в то же время, что и «рецензия» на Дельмота, статье «Лунные животные» (Le Temps, 24 марта 1836 г.; Nodier Ch. Les feuilletons du Temps. T. 1. P. 650–659). Впрочем, этим «забавным выдумкам» он отказывает в оригинальности и в своей обычной манере указывает «старую книжонку» XVII века, откуда эти выдумки, по всей вероятности, почерпнуты.

186

Поэт Шарль Колле (1709–1783) был мастером так называемых «бессмыслиц» — стихотворений с очень богатой рифмой и очень бедным смыслом. Философ Бернар Ле Бовье де Фонтенель (1657–1757), который был старше Колле на полвека, однажды попытался истолковать очередное творение поэта, а когда ему указали на то, что это дело безнадежное, возразил: «Оно так похоже на то, что я слышу в салонах ежедневно, что нетрудно запутаться и начать искать в нем смысл».

187

Проекты туннеля для пешеходов и экипажей, который призван соединить не Париж и Брюссель, но два берега Темзы, регулярно обсуждались в начале 1830-х годов в парижской прессе; можно было там прочесть и о железной дороге между Манчестером и Ливерпулем, один из участков которой проходил как раз по туннелю (см. «Journal des Débats», 2 июня 1833).

188

Лафонтен. Басни (VI, 5). В басне «Петушок, кот и мышонок» мышонок так несведущ и наивен, что боится юного петушка и находит очень милым и симпатичным кота. Лафонтен был одним из любимых писателей Нодье; в 1818 году он выпустил издание басен Лафонтена с литературным и грамматическим комментарием.

189

Точная цитата из Дельмота. Дельмот, а следом за ним Нодье обыгрывают в вымышленном названии Вануа-Леболи реально существующий в Полинезии, в архипелаге Фиджи, остров Вануа-Леву.

190

Пистолет Вольты, или электрический пистолет, — металлический сосуд, наполненный смесью воздуха и водорода, которая взрывается от электрической искры и выталкивает пробку из сосуда. Описание железнодорожного сообщения на острове Цивилизации заимствовано Нодье у Дельмота.

191

Отсылка к 26-й главе Пятой книги «Героических деяний и речений доброго Пантагрюэля» Рабле («О том, как мы высадились на острове Годосе, где дороги ходят»). Пассаж о дорогах принадлежит самому Нодье.

192

Сообщество ученых под названием «Научный конгресс Франции» в самом деле существовало в эпоху Нодье и ежегодно собиралось на заседания.

193

Первая во Франции сберегательная касса (своего рода банк для мелких собственников) была открыта в соответствии с королевским указом в 1818 году. Указ об ускоренном введении сберегательных касс был издан во Франции 9 июня 1835 года по инициативе филантропов, в искренность намерений которых Нодье не верил. Весь пассаж про сберегательные кассы вырос из одной-единственной фразы Дельмота о неимущих, которые приносят в сберегательные кассы излишки своих накоплений.