Знакомьтесь - Балуев!

…Однажды бойцы шли по дымящейся пылью дороге. На черной груде камней сидела старая женщина, скорбная и неподвижная. Похвистнев отделился от бойцов, подошел к женщине, и все видели, как он снял с плеч вещевой мешок и стал его развязывать.

Через несколько дней проверяли НЗ. У Похвистнева НЗ не оказалось. Он сказал, что НЗ съел, и получил за это взыскание.

Вечером Гладышев выговаривал ему:

— Ты подло сделал. Знала б старуха, что ты ей даешь, она бы тебе этой консервной банкой башку расшибла. Видел, чего народ терпит? И он знает, за что терпит, за что тебе свой последний кусок хлеба отдает. Ты доброго из себя не строй. Он от тебя не доброты, а злости требует. Мне банки консервов не жалко, мне обидно, что у тебя башка не в ту сторону работает.

Похвистнев недоуменно пожал плечами. Он был из тех спокойных, рассудительных людей, которые могут мириться с любыми неудобствами, но никогда не пожелают добровольно усугубить их, если не будут вынуждены к этому людьми более жестокой, прямой и сильной воли.

И доброта его была такая же ленивая. Он предпочитал душевный покой жестокому упорству, направленному к одной цели.

В десантники Похвистнев пошел потому, что пошел Гладышев. Он привязался к Гладышеву и не хотел с ним расставаться.

Неутомимый и деятельный, Гладышев сам не замечал, как в пылу своей неукротимой энергии он частенько делал то, что полагалось делать Похвистневу.

Гладышев был слишком нетерпелив. И когда он видел, как медленно возится с топором или лопатой Похвистнев, он вырывал у него инструмент и заканчивал работу сам.

Жили они дружно, и Гладышеву было удобно, что Похвистнев ему ни в чем не перечил.

Как–то отбирали добровольцев для опасной операции. Похвистнева в числе желающих не оказалось. Гладышев ушел с другим вторым номером. Потом Гладышев спросил Похвистнева, почему он не пошел.

Похвистнев сказал:

— Я человек семейный, зачем еще зря на рожон лезть!

Хотя Похвистнев ни разу не спрашивал Гладышева, есть ли у него семья, — по замашкам Гладышева он был твердо убежден, что тот холост.

Гладышев сощурился и, глядя на Похвистнева с тем выражением на лице, какое бывало у него обычно, когда он, лежа у своего пулемета, целился, резко сказал:

— Не отец ты своим детям, а родитель только. Если б ты отец был, так ты бы в бой, как на спасение своих детей, кидался. Понял?!

Впрочем, они быстро помирились: Гладышев не был злопамятным, а Похвистнев вообще не любил ссориться.

Теперь — о той операции, итоги которой обсуждали коммунисты–десантники и события которой послужили поводом для заявления Гладышева, обвинявшего своего друга в таком тяжелом преступлении, как трусость.

В 6.20 29 августа танки с десантниками прямо с марша удачно миновали проходы, проделанные саперами в минных полях. Прорвав проволочные заграждения, они сокрушили передний край вражеской обороны огнем и ворвались в населенный пункт, где располагались вторые немецкие эшелоны.

Десантники, покинув танки, в центре населенного пункта вступили в бой с пехотой врага.

Гладышев, еще сидя на танке, сорвал предохранительную чеку с гранаты Ф-1. Спрыгнув на землю, он остановился, ища глазами, куда бы ее метнуть.

Но тут из дверей каменного дома, по–видимому, бывшей нефтелавки, выскочил дюжий немецкий солдат. Увидев Гладышева, солдат кинулся на него.

Гладышев не мог выпустить из рук гранату, потому что она тогда взорвалась бы. Бросить ее тоже было нельзя: осколками поразило бы его самого. Подпустив солдата, Гладышев кулаком, утяжеленным зажатой в нем гранатой, ударил его по голове. Немец упал.

От сильного удара Гладышев разбил себе пальцы. Боясь, как бы ослабевшие от боли пальцы не разжались сами собой, он быстро перехватил гранату левой рукой и, когда уже щелкнул взрыватель, метнул ее внутрь каменного здания.

Все это произошло так быстро, что Похвистнев, держа в обеих руках коробки с дисками, не успел даже выпустить их, чтобы броситься на помощь.

Крикнув Похвистневу, Гладышев ворвался внутрь здания, держа новую гранату в левой руке. Но там уже все было кончено.

Примостившись возле пробитого над самым полом квадратного отверстия в стене, — сюда, наверное, раньше вкатывали с улицы бочки с керосином, — Гладышев открыл огонь.

Похвистнев, сидя на корточках, подавал ему диски.

Немцы, пропустив наши танки, попытались встретить идущую за ними пехоту огнем. Но десантники не давали им сосредоточиться для круговой обороны в траншеях, пересекающих поселок.

Тогда противник стал стрелять из противотанковой пушки по зданиям, где закрепились наши автоматчики.

От прямых попаданий бронебойных снарядов обрушилась кровля нефтелавки.

Огромная двутавровая железная балка, поддерживавшая свод, рухнула вместе с обломками стропил.

Когда оглушенный Похвистнев открыл глаза и душная пыль рассеялась, он увидел, что двутавровая железная балка придавила вытянутые ноги Гладышева. Кровь, пропитывая обломки извести, делала их красными, как куски мяса.

Похвистнев сначала подумал, что Гладышев убит.

Но почти в то же мгновение пыльный ствол пулемета затрясся и длинное трепетное пламя протяжной очереди забилось на конце ствола.

Похвистнев вскочил и попытался поднять балку. Но он не смог даже пошевелить ее, заваленную обломками каменной стены и бревнами стропил. Вид неестественно, косо, вверх торчащей из–под обломков голени Гладышева с обнаженной розовой и чистой костью вызвал у него тошнотную тоску отчаяния.

И вдруг Гладышев, не поворачивая головы, сипло и повелительно произнес:

Подавай!

Похвистнев бросился к коробке с дисками, но не мог открыть ее, так у него тряслись мокрые пальцы.

— Подавай! — со стоном повторил Гладышев и выругался.

Этот подавленный стон словно образумил Похвистнева. Он бросился к дверям и живо проговорил:

— Степа, друг, ты потерпи, я сейчас. — И выбежал на улицу.

— Подавай, сволочь! — хрипел Гладышев, силясь дотянуться до коробки с дисками.

Похвистнев бежал, не обращая внимания на визжащие вокруг него пули. Мина разорвалась у самых ног. Осколки каким–то чудом перелетели через голову.

Он бежал без пилотки, с белым от известковой пыли лицом и слезящимися, невидящими глазами.

Сослепу он провалился в траншею и упал на немецкого пулеметчика. Борясь с ним, он задушил его голыми руками. Выбравшись, он продолжал бежать дальше, не замечая, что лицо его порезано ножом.

Когда Похвистнев вернулся с бойцами в разрушенное здание нефтелавки, он увидел Гладышева, лежащего ничком на теплых расстрелянных гильзах. Коробки с дисками Гладышеву удалось подтянуть к себе, набросив на них поясной ремень.

Заметив Похвистнева, Гладышев повернул к нему почерневшее лицо и хотел плюнуть. Но снова в изнеможении упал на расстрелянные гильзы.

Бойцы не смогли приподнять балку. Только с помощью тягача им удалось освободить раздавленные ноги Гладышева.

Вот как все было.

Теперь на партийном собрании мы разбираем заявление Гладышева.

Лунный свет проникает сквозь редкие белые стволы деревьев, как белое зарево осветительной ракеты.

А Похвистнев — вот он стоит перед нами, подавленный, и в глазах у него слезы.

1942

Разведчик Захар Сипягин

С опухшим лицом и затекшим, ушибленным глазом Сипягин ходит по блиндажам и жалобно спрашивает;

— Ребята, лишней веревочки ни у кого нет?

— Да тебе только вчера старшина новую выдал.

Сипягин вздыхает, трогает осторожно пальцем рассеченную бровь, залепленную бумажкой, и грустно объясняет.

— Увели веревочку утром в штаб. Просил: «Верните», — да разве вернут!

Сипягин садится на пень и терпеливо ждет, чтобы его угостили закурить. Свой табак он скаредно бережет, потому что там, где он чаще всего бывает, достать его негде.

— Не напасешься на тебя веревок, Сипягин, — говорят ему бойцы, — больно уж ты лих.

Сипягин, скромно потупив глаза, тихо замечает: