Страница 48 из 119
Встретив как–то Виктора, он сказал язвительно:
— Ну что, через трубу пролез в члены бюро райкома комсомола, в кабинете теперь сидеть будешь? Там небось не трясет, не дует со всех сторон, как на бульдозере.
Безуглова взглянула на него презрительно:
— А ты примерялся к этой трубе? Для трусов она тесная!
Зина всплеснула руками и воскликнула с отчаянием:
— Гриша, ты подумай, какую ты ужасную глупость сказал!
А Подгорная произнесла спокойно:
— Ты не забудь эти слова, чтобы потом по нашей просьбе перед всеми комсомольцами повторить. Если, конечно, у тебя духу хватит!
И только Зайцев, растерянно улыбаясь, сказал мягко:
— Конечно, ты самый у нас сильный и мог быстрее, чем я, сквозь трубу проползти. А я плохо полз, медленно, и от этого все волновались и тоже туда полезли.
Стыд, который испытал Лупанин после слов Зайцева, жег его все эти дни. Оп понимал, что ни при каких обстоятельствах не мог бы сказать о себе так, как сказал Зайцев. Когда машинисты и бульдозеристы избрали его старшим на операцию по опусканию дюкера, он чуть не расплакался от волнения. Лупанина мучила совесть, что ребята думают о нем лучше, чем он есть. Во время репетиции, когда машинами отрабатывали маневры, Лупанин вел себя с людьми крайне скромно, кротко, что было совсем не в его обычае. Рабочие приписывали это волнению, естественному перед ответственной работой.
Но, усевшись в машину, мгновенно забыв все, что его мучило, Лупанин властно крикнул, полный сознания своего главенства над всеми:
— Ну, вы там, слушай своего высокопоставленного! — Приказал Мехову: — Сдай на полтрака назад! Равняйся по мне. — И встал, опираясь рукой о предохранительную стальную балку, изогнутую в дугу над сиденьем.
Все тракторные машины, как известно, снабжены кабинами. В них сравнительно тепло и не дует.
Машинисту крана–трубоукладчика необходим круговой обзор. Поэтому на тракторе С-80 нет кабины. Изогнутая дугой стальная балка только предохраняет машиниста от случайного удара поднятой трубы или ее падения.
Но все машинисты кранов–трубоукладчиков оделись сегодня легко, почти по–летнему. И было зябко глядеть на них, как на футболистов, выходящих в снежную пургу на поле в финальный матч сезона.
Федор Филиппович Вавилов, грузный, отяжелевший, с обвислыми щеками, но и сейчас еще, несмотря на свой возраст, человек огромной силы. У него округлая спина, это не лопатки торчат — выпирают пласты мышц. Но если бы вы видели, как он после работы учтиво подтягивает ключом крепления катков, башмаков гусениц, наводит легкий технический туалет машине, вы подивились бы нежности его точных прикосновений к деталям механизма.
— Машину лелеять надо. Тогда работа на ней — отдых. А уход — труд, это правильно, тут ничего не поделаешь, закон вселенной. — В этом, как он говорил, вся его «идеология механика».
Федор Филиппович — прекрасный семьянин, предан супруге, взрослым детям, томится по ним тоской, живет на расстоянии их интересами, постоянно тратится на междугородные телефонные разговоры. За три минуты все семейство Вавиловых, включая внуков, успевает передать из рук в руки телефонную трубку. Федор Филиппович не успокоится, пока не услышит голоса всех.
На строительстве он потому, что здесь можно заработать больше, чем на заводе. Сын и две его дочери получили высшее образование. Вавилов самолюбив и, пока превосходит своих детей заработком, твердо чувствует себя главой семьи. Вне рабочего времени он нелюдим, озабочен. Считает, что его сын и дочери — личности выдающиеся. Сам он не стремится расширить свой кругозор чтением. Надевает очки только тогда, когда идет в лес за грибами. Обладает даром почти мгновенно понять конструктивные особенности каждого нового агрегата. У него изумительная зрительная память. Почти без всякого усилия может представить, в какой динамический момент, в каком взаимодействии находятся все многочисленные детали машины. Он не добр, не приветлив, скуп.
Однако на машине Вавилов преображается. Живость и возбуждение охватывают его. Он первым бросается к товарищу, чтобы оказать помощь. Мгновенно, прозорливо и умно обнаруживает неполадку в чужой машине, сам устраняет ее.
Однажды он сказал Лупанину:
— Прямо тебе пророчески заявляю: подтяни сальник водяного насоса, улики нет, но чую, слабо он себя держит, не внушает доверия.
Месяц назад он получил тревожное письмо от жены, она писала, что младшая дочь собирается замуж за бывшего своего пионервожатого, теперь учителя ремесленного училища. Вавилов не помнил этого пионервожатого, но почему–то он представлялся ему престарелым соблазнителем, чем–то вроде Мазепы, прельстившим его дочь рассказами о фронтовых подвигах. Раздраженный этими мыслями, он стал страдать бессонницей и сделался еще более нелюдимым, сгоряча подал заявление об уходе, решив ехать домой. Но когда узнал, что ребята настояли на том, чтобы класть трассу через болото и сэкономить государству металл, застыдился уходить в самое трудное для стройки время. Теперь он досадовал на свое «малодушие», задирался со всеми, капризничал на «репетициях», насмехался над Лупаниным:
— Ну, ты, низкопоставленное высокое начальство, скажи, долго нам вхолостую машинами еще куролесить?..
Сейчас, положив могучие руки на рычаги, Вавилов весь замер, скосив глаза на Лупанина, и ощущение счастливого отдыха от всех забот заполняло его существо, преданное в эти мгновения только одному — работе.
Да, люди, которые обладают дивным даром самозабвенно, с великим, всепоглощающим сосредоточением отдавать себя целиком колдовскому, завораживающему очарованию труда — счастливые люди. Это ощущение отрешенности от всего, страстной нацеленности, пожалуй, и есть настоящее, чистое вдохновение, в равной мере доступное Пушкину, Гете, Шекспиру и… миллионам граждан обычных, скромных профессий.
29
Когда посторонний человек прочтет сотню–другую приказов, инструкций, которыми направляется деятельность хозяйственника, у него может возникнуть совершенно неправильное представление, будто достаточно быть только грамотным/чтобы исполнять эту должность.
Действительно, во множестве документов прописано наперед все, что надлежит делать и чего делать не следует. С пылким и проницательным воображением в них предусматриваются возможности почти всех нежелательных поступков ответственного лица. И вместе с тем в этих документах ощущается и огромная сила обобщения. Их могут читать с равным увлечением деятели любой отрасли промышленности на любой географической точке, не испытывая при этом сомнения в том, что бумага адресована им персонально. Пишутся, конечно, такие инструкции вовсе не для того, чтобы избавить человека от необходимости самостоятельно мыслить и действовать. Они существуют в качестве объективной истины, которая обретает карающую силу, если производственный план не выполняется. А если все идет хорошо, то чтение таких документов обогащает познаниями, вызывает восхищение лаконизмом стиля. Так как в конце всегда заключена мораль, — значит, они имеют и воспитательное значение.
Приказы можно разделить на три категории:
1. Технические — пишутся в жанре производственного очерка.
2. Благодарности — выдающийся образец самой краткой хвалебной рецензии.
3. Наложение взысканий, выговора — богатейший материал для собирателей отрицательных явлений действительности. Кладезь негодующих выражений для разносной критики.
Павел Гаврилович обычно погружался в чтение этой ведомственной литературы на ночь. Это было его ошибкой. Она вовсе не обладала полезными усыпительными свойствами, как некоторые произведения беллетристики. Наоборот, волновала, беспокоила, внушала тревогу, взывала к действию, а иногда и к противодействию.
Скажем, все ведомственные инструкции, касающиеся укладки труб в траншею, написаны в духе классических идиллий. События происходят на некоей территории, где круглый год царит весна и люди озабочены только тем, чтобы украшать эту землю собой и слушаться старших. Но как, скажем, быть с гиблым болотом, да еще когда с последними днями гнилой осени смыкается свирепое наступление зимы? И не земля в этой пойме, а сплошная рухлядь. Разве можно поставить на такой земле краны–трубоукладчики согласно требованиям инструкции, где выписаны формулы опрокидывающего момента, основанные на идиллическом представлении о нашей суше?