Страница 34 из 119
Сначала лед отбивал моторист, потом Марченко, потом Изольда. Они все дальше углублялись в трубу. Обвязавшись веревкой, выволакивали поочередно друг друга, когда от усталости рука уже не подымала кувалду.
Трос обессиленно и неподвижно свисал из трубы, и из нее не доносилось ни звука, как ни кричала в жерло, доходя до полного исступления, Пеночкина.
Зина сбросила на землю пальтишко. Оставшись в одном легком платье, она решительно полезла в трубу. На мгновение оглянувшись, крикнула:
— Я только погляжу, что с Витей, и сейчас же обратно! — и скрылась в темном зеве.
Курчавый рабочий, который стоял ближе к трубе, кинулся в ее жерло. Он что–то кричал оттуда, но что, понять было нельзя.
Долговязый рабочий успел схватить Капу Подгорную, заломил ей за спину руки, когда она стала отбиваться ногами. Он только просил:
— Вы по колену не бейте, оно у меня разбитое, срослось кое–как. Не ломайте, а то снова охромею.
— Пустите! — молила Капа.
— Нет, не получится. И так начинка в трубе — дальше некуда. Натворили делов! А все почему? Это же геройство как зараза… — Попросил: — Вы будьте умная, и я вас отпущу. Бегите к Балуеву, информируйте про чепе. Надо людей спасать. Они же теперь только трубу собой закупоривают, друг дружку душат. Паренек–то сквозняком дышал. Бегите, скажите: прямо беда.
На объединенном техническом совещании «трассовиков» с «подводниками» было решено протащить трос через обсадную трубу с помощью компрессора. Засадить в трубу деревянный пыж соответствующего диаметра, прикрепить к нему конец троса и продуть трубу сжатым воздухом, как это делают, прогоняя через газопроводные плети металлический ерш для очистки их от мусора.
И вот, когда решение было найдено, в контору ворвалась Подгорная и сообщила, что в обсадной трубе погибают люди.
За многие годы Павел Гаврилович Балуев выработал у себя защитный рефлекс. В самые критические, грозные минуты он мгновенно обретал невозмутимое, пожалуй, какое–то ленивое, равнодушное спокойствие, зная, что нет ничего опаснее горячей суетливости.
Снисходительно улыбаясь, он попросил Подгорную успокоиться. Одеваясь, расспрашивал, вполголоса отдавал приказания и даже успел похвастать начальнику СМУ‑8 Жаркову:
— Видал, какие у меня орлы!
Но шоферу приказал:
— Саша, включай реактивную скорость, беда у нас: люди гибнут!
«Газик» мчался, будто им выстрелили.
В машине Балуев снял ботинки и натянул сапоги, которые у него всегда хранились здесь, завернутые в брезентовый балахон вместе с батоном и банкой консервов.
Балуев помнил все несчастные случаи, которые когда–либо происходили с людьми на строительствах.
В прежние годы чаще всего причиной их было равнодушие к технике. Но война научила сноровистому, неутомимому вниманию. Солдатское бесстрашие — это, в сущности, мудрое умение ни на секунду не утрачивать вдумчивой, спокойной осмотрительности. Молодежь, которая приходила сейчас на стройку, была воспитана на глубоко уважительном отношении к механизмам. Но что для хозяйственника являлось поистине опасностью — это отважная героика в труде. Предотвратить ее почти невозможно, тут не помогают никакие самые суровые правила техники безопасности. Предусмотреть и предотвратить такой героизм — задача непосильная даже для самых маститых и высокомудрых начальников строительств, прославленных высоким мастерством организаторского искусства.
Хозяйственники не любят, когда на их объектах обнаруживаются факты героизма. Они считают: если потребовался героизм, значит, я что–то просмотрел, недоучел, недодумал.
Но недаром в строительстве существует термин «фронт работ». Это не только топографическое понятие. Оно проникнуто духом борьбы, музыка его звучит мажорным, волнующим боевым маршем. И как ни лукавят некоторые хозяйственники, как ни отрекаются, как ни уверяют, что героизм — это случайность, форсмажор, чепе, порожденные непредусмотрительностью администрации, — дерзость, отвага берут над ними верх.
Хозяйственники частенько и сами бросаются очертя голову навстречу опасности.
То же случилось с Балуевым. Он твердо решил сам лезть в трубу, чтобы вытащить оттуда потерпевших. У него уже был опыт: в Сталинграде он, пробираясь по подземным канализационным коммуникациям, подрывал доты врага.
Обернувшись к водолазу Кочеткову, Балуев сказал:
— Я лезу первым, а ты сзади будешь мне светить фонарем.
Водолаз промолчал, потом сказал загадочно:
— Ладно, там на месте будет виднее, кто кому откуда светить будет.
Выскочив на ходу из машины, Балуев бросился к трубе.
На земле лежала бледная, в изодранном в клочья платье Зина Пеночкина. Курчавый, сидя подле нее, оттирал снегом свои исцарапанные в кровь руки.
Долговязый рабочий сказал угрюмо:
— Я его за ноги волок, а он за ее ноги держался, так и отбуксировал. Спасибо, не далеко пролезли, а то бы не вытащил.
Очнувшись, Пеночкина старалась стыдливо прикрыть себя руками. Она вся скорчилась, голубые трикотажные трусики были разодраны на боку, и она пыталась натянуть на колени обрывки юбки.
Балуев снял пальто, поднял Пеночкину, завернул в пальто и понес в машину. Когда он нес ее, просыпались на землю розовые бусы.
Водолаз Кочетков разделся и, оставшись в одном шерстяном водолазном белье, уже бодро шагал к трубе. Но долговязый рабочий остановил его:
— Ты обожди, не суйся без ума. По тросу видать: парень уже много прошел, с той стороны путь к нему короче.
Водолаз молча полез на откос дамбы. Рабочий крикнул ему насмешливо:
— Ходите там, среди дремучих водорослей, в сырых потемках, как водяные цари, а в трубу слазить побрезговали. Да ежели бы она даже канализационная была, раз стройке надо, — забудь, что водяной, лезь, и все. — Пригрозил: — Подожди, я вас на собрании обнаружу. Ты мое лицо запомни, я человек твердый. — И тоже полез на дамбу.
Балуев карабкался вслед за ними…
Подгорная, обняв Пеночкину, уехала с ней в медпункт.
Зина говорила возбужденно:
— Все мое оборудование пропало. Бусы порвались, клипсы потеряла. Один клипс всю щеку разодрал. — Сказала: — В медпункте сразу потребую лекарство для бесчувствия от боли. — Наклонясь над зеркальцем, недовольно оглядела свое лицо. — Ну и рожа! Глядеть страшно.
В медпункте выяснилось, что кроме других повреждений, у Зины сломан нос. Она молила в отчаянии:
— Доктор, пожалуйста, он ведь не только для того, чтобы им нюхать! Это же главное украшение лица!
— Слушайте, — попросил доктор, — давайте так: плакать будем тихо, а смеяться громко.
Зина спросила доверчиво:
— Значит, нос у меня по–старому останется?
— Вполне, — заверил медик.
Лежа на раскладушке в медпункте с забинтованным лицом, уже успокоившись, Зина доверительно говорила:
— Знаешь, Капа, есть я очень хочу. Когда от переживаний стала тощая, аппетит прибавился. Сейчас я бы всю жизнь могла питаться одной любительской колбасой и ситро.
— Ну о чем? О чем ты говоришь? — возмутилась Подгорная.
Глаза Зины стали испуганными, она простонала в отчаянии:
— Ну, Капочка, только не расстраивайся. Могу же я одна на всех быть глупая!
Подгорная обстоятельно расспросила врача о здоровье Зины. Узнав, что той ничто не угрожает, на всякий случай предупредила:
— Товарищ Пеночкина совершила подвиг, она спасала человека в обсадной трубе.
— Скажите! — удивился врач. — А на вид пичужка!
Когда Подгорная уходила, Зина сказала жалобно:
— Я ведь, Капочка, никаких мучений не люблю: ни физических, ни нравственных. А почему–то мне всегда достается. — Спросила испуганно: — Ты не знаешь, меня резать не будет доктор? Или, может, у меня мозг сотрясенный? Знаешь, как сильно за ноги тащили!
— Спи, — сказала Капа, — спи. Завтра тебя уже домой отпустят.
Пеночкина притянула подругу к себе за шею и попросила тихонько:
— Я бы очень хотела, чтобы Витя меня навестил, чтобы он увидел, как я здесь лежу пострадавшая, забинтованная. Он ведь меня всегда чернил, а я его всегда белила. — И тем же шепотом: — Или, может, Вася Марченко навестит? Он тоже хороший.