Знакомьтесь - Балуев!

Лужников приехал ругаться. Павел Гаврилович по–честному отдал одну бухту, но потребовал оплатить за счет участка Лужникова командировочные, а также вернуть израсходованное на поездку горючее.

— Пополам! — требовал Лужников.

— Нет, с вас полностью! — настаивал Балуев, испытывая торжество победителя.

Во всем этом, пожалуй, не было ничего иного, кроме желания показать свою «хватку»; хотя нужды в таком показе, собственно говоря, и нет, но хвастать друг перед другом этой хваткой хозяйственника почему–то доставляет особое удовольствие.

Значит, как видите, Балуев не свободен от отдельных недостатков.

Павел Гаврилович считал: хозяйственник обязан быть психологом. Прибывая на новый объект, он непременно навещал местное начальство, но держался независимо, никогда заранее ни о чем не просил, а даже с этакой бескорыстной щедростью сам предлагал свои услуги: размыть земснарядом какую–нибудь мель, препятствующую местному судоходству, или пройтись бульдозером там, где районные власти мечтали начать строительство стадиона. Он посылал своих слесарей и монтажников в районную больницу и за два дня оборудовал там водопровод. Зато ко времени, когда на участке у Павла Гавриловича дело шло полным ходом, власть имущие, в свою очередь, с воодушевлением начинали оказывать ему полное содействие: без арендной платы разрешали пользоваться причалами, гостеприимно открывали для строителей двери местных культурных учреждений.

Редакция районной газеты, воспевавшая внезапное исчезновение мели на реке, появление нового стадиона и оборудование водопроводом больницы, с патриотической гордостью предоставляла свои страницы для корреспонденций со стройки и даже заботливо публиковала специальные статьи, посвященные вопросам сооружений водных переходов.

Многие товарищи соглашались с тем, что у Балуева ум, что называется, «прицельный».

Ожидая, пока техника прибудет на новый объект, Павел Гаврилович ни разу не был на песчаном пляже, напоенном здоровым ароматом сосны, где так счастливо определялось место рабочей площадки. Он предпочитал бродить в одиночестве по отвратительному болоту и, хотя надевал резиновые сапоги с голенищами до паха, возвращался с таких прогулок вонючий и мокрый, как утопленник.

Может, он посещал болото для утоления охотничьей страсти? Ну что вы, разве в такой гнили приютится хотя бы самая паршивая живность? Да и ружьишка у него не имелось. Была централка, полученная в премию, — отдал сыну. Так в чем же дело? И почему после каждой такой прогулки лицо Павла Гавриловича обретало все более тревожное и угрюмое выражение?

Коренастый и широкий в плечах, но уже обремененный брюшком, седовласый, с величественным тяжеловесным лицом, Павел Гаврилович выглядел очень внушительно.

Правда, штаны и пиджачок на нем подержанные. Надевая спецовку или ватник, Павел Гаврилович не расставался с галстуком, который завязывал толстым, широким узлом, отчего концы, сильно укоротившись, всегда вылезали наружу. Даже после самого тяжелого рабочего дня, в самых неподходящих условиях Павел Гаврилович прежде всего мыл на ночь ноги. Эту укоренившуюся военную привычку он считал полезной и для строителя.

От постоянного пребывания на открытом воздухе цвет лица у Павла Гавриловича буровато–красный, голос сиплый, остуженный.

И хотя для начальника вовсе не обязательно все делать самому, Павел Гаврилович, если, допустим, возникла бы нужда, не хуже рядового сварщика мог сварить шов на трубе и, не уступая обычному трактористу, поработать на бульдозере целую смену. А если говорить о способности стойко переносить неудобства полевой жизни, то здесь Балуева отличала чисто солдатская сноровка: он умел выспаться до полной свежести, сидя в кабине грузовика; плотно пообедав ночью, чувствовал себя сытым весь следующий день; он знал, как можно зажженными обтирочными концами обогреваться в тридцатиградусный мороз на льду реки, как вымыться с ног до головы зимой в палатке с помощью жестяного чайника и паяльной лампы. Года два Балуев просидел в главке за двухтумбовым конторским столом, уставленным роскошной канцелярской утварью. Поэтому, когда Павла Гавриловича спрашивали, не тот ли он Балуев, который занимал когда–то такой–то пост, Павел Гаврилович только загадочно и многозначительно улыбался с тем печальным достоинством, с каким улыбается пожилая женщина, когда в ее присутствии говорят, какой она раньше была красавицей.

В годы первой пятилетки стремительное, дерзкое выдвижение молодых кадров значительно опережало их опыт и знания. Одни понимали это и, будучи руководителями, не утрачивали ученического рвения, другие же в упоении головокружительными успехами приписывали себе то, что было порождено невиданными скоростями исторического процесса, и своевременно или с некоторым запозданием, но удалялись со своих вышек.

Итак, Павел Гаврилович когда–то тоже пережил н сладость взлета, и горечь падения. Но вспоминал он об этом периоде своей жизни хладнокровно, сожалея только об одном: что не успел получить высшее образование.

2

Балуев был из того поколения комсомольцев, которые в годину первого индустриального штурма стали строителями. Характерные черты таких людей угадываются сразу. Теперь, много лет спустя, когда мы остаемся наедине с другом, нам нравится щеголять воспоминаниями. Мы хвалимся жизнью в обледеневшем снаружи и внутри бараке, супом из теплой воды и холодной воблы на первое и теплой воблы с холодным пшеном на второе. Мы упиваемся воспоминаниями о том, как зимой возили тачки с бетоном, накрывая его своими полушубками, как обогревали тепляками бетонные колонны и в мангалах сжигали доски нашего барака, взамен которого выкапывали для жилья землянку, и как нам приходилось отвечать потом за самовольное уничтожение жилого фонда.

Мы вспоминаем и о том, как беспощадны мы были в те времена к себе и другим, не зная снисхождения к отступничеству.

Двое наших ребят бежали со стройки, мы настигли их в заснеженной степи и до самого полустанка провожали свистом. Потом на стене вагона, куда они забрались, мы написали мелом: «Дезертиры!» — и проводник, такой же парень, как и мы, выставил их из вагона, и другие проводники тоже не пускали их, и начальник «вокзала» — так именовалась дощатая будка — не разрешил им переночевать там до следующего поезда.

Они вернулись к нам обратно через двое суток — больные, промерзшие, и вскоре один умер от воспаления легких. В тот день мы все были на похоронах, но не этого пария, а Бориса Степченко.

Бориса завалило бетоном в несущей колонне. Он полез внутрь опалубки, чтобы пробить ломом застывающую бетонную массу. Степченко вырубили из бетона, и бетонные глыбы отваливались кусками с отпечатками вдавленного человеческого тела. Потом приехали родители Степченко. Мы показали им барачную улицу имени их сына, цех, в одной из колонн которого погиб Борис. Могила Степченко была размыта талым снегом, и мы собирались положить на нее плиту из первого металла первой комсомольской домны, но с пуском печи дело не ладилось. Погиб еще один наш парень, который спустился в шахту домны, чтобы подорвать там настыль. И на его могилу мы тоже хотели возложить плиту из первого металла.

Отец и сын Балуевы работали на стройке грабарями. Отец рассчитывал скопить на лошадь, но, поняв, как здесь трудно, уехал назад в деревню, прихватив полушубок и шапку сына: он отнял их у него, когда сын заявил, что остается на стройке.

Павел Балуев соорудил себе одеяние из мешковины, а когда мы достали для него ордер в ЗРК, он продал новую одежду на базаре и купил гармонь.

Ночью горел склад с горючим. Балуев полез в пламя и выкатывал бочки до тех пор, пока не упал без памяти. Он получил тяжелые ожоги, и мы гордились им — устроили митинг, а он выступил и сказал:

— Что же, граждане, одежа, сами понимаете, какая на мне. Чего ее жалеть, такую? Вот и полез в огонь. — Задумался и произнес сокрушенно: — В деревне керосина нет, лучину жгут, а здесь его полно в бочках. Какая же это смычка? Надо бы и мужикам в деревню отлить.