Страница 52 из 55
— Вы считаете, что вы правы, и презираете меня, — говорил Ипполитов. — Не так ли? Но, согласитесь, быть неправым куда легче и естественней. Вы обречены на поражение. Вам никогда не удастся добиться полностью того, чего вы хотите. Это в лучшем случае, а скорее всего вас согнут, сломают, заставят отступиться от цели…
Игорь слушал его внимательно, но Ипполитов вдруг замолчал и усмехнулся, показывая, что он увлекся и весь разговор рассчитан не на Игоря, который не в силах дать сколько-нибудь серьезный ответ.
— А я не спорю, — с веселой задумчивостью сказал Игорь. — Вам, может быть, и легче, а лично мне куда приятнее считать, что я прав, и драться за свою правоту. Ведь легче не значит счастливее. Сказать, зачем вы затеяли этот разговор? — Игорь впился глазами в Ипполитова. — Боитесь, что мы уедем и останетесь вы голеньким перед самим собой! Ведь вы можете существовать, когда кругом плохо, скверно, гадко. А так все лопнет. Все ваши хитрые рассуждения — от страха.
Ипполитов отвел глаза, усмехнулся.
— Ищете утешения? Да, нелегко быть жертвой долга.
— Долг, обязанность — это хорошие качества. Нечего их стыдиться.
— Но есть еще свобода.
— От чего? От обязанностей? Шиш вам! Вот я свободен, — с внезапным удовольствием сказал Игорь, — я знаю, почему мне надо ехать; мне хочется ехать, и я еду. Вы знаете, Ипполитов, свобода — это когда человек поступает по совести.
Ипполитов насмешливо покривился.
— Свобода суть осознанная необходимость.
Игорь подумал.
— Правильно! — обрадовался он. — Только для вас это пустые слова из учебника… Жаль мне вас. Неужели нет у вас настоящей цели? Для чего вы? Для себя? Я тоже раньше был для себя. Но я тогда был щенком, мальчишкой. А вы уже взрослый человек. У вас это сознательно. Жалко, что Тоня вас не слышит. Ей было бы полезно. Теперь даже ревновать ее к вам невозможно. Я бы сам себя презирал, если бы приревновал ее к вам.
Они подошли к проходной.
— Мне очень жалко, что я уезжаю, — сказал Игорь, улыбаясь от озорного удовольствия. Было неожиданно, что он мог говорить с Ипполитовым тоном спокойно поучающего превосходства. — Но я надеюсь, что вы сами разберетесь раньше, чем в вас разберутся. Вас тоже полезно было бы встряхнуть, послать куда-нибудь. У вас, наверное, слишком гладенько все получалось.
Вечером собирались зайти ребята, чтобы всем вместе отправиться в Дом культуры. Тоня купила бутылку вина, наварила картошки и сейчас чистила на кухне селедку. Сегодня исполнился ровно год с того дня, как Игорь и она стояли тогда, на мосту. Игорь, разумеется, не помнит этой даты, и никто из ребят понятия о ней не имел. То был ее собственный, тайный праздник. Кроме того, она была уверена, что сегодня произойдет разговор Игоря с дядей и все решится.
На кухне хозяйничала Олечка и сидел, покуривая, старик Коршунов, дожидавшийся Трофимова. Они весело болтали, и все бы ничего, если бы Коршунов не принялся вдруг нахваливать Тоню за то, что она поехала в деревню и продолжает учиться.
— И снабжение там хреновое еще. Верно, Тоня?
— Никакого там снабжения! — с гордостью сказала Тоня. — Одни консервы. Попробуй отмой руки от селедки! Здесь вот горячая вода.
— Разница громадная, — сказал Коршунов. — Особенно между северными колхозами и, например, Кубанью. Там колхозы богатющие. Нет, вы, ребята, молодцы, в самую нашу слабину забрались.
— Да, легко вам тут нахваливать! — вмешалась Олечка. — Вас бы туда!
— Ты молчи, квочка! — внезапно рассердился Коршунов. — Ты ничего не можешь понимать. У тебя кухонная позиция. Я, к твоему сведению, эту самую дорожку в МТС первый протаптывал.
Ты, Тоня, на втором курсе? А у меня тогда вся диссертация четыре класса составляла. Послали меня по партийной мобилизации в двадцать девятом году. Это ж сколько, Тоня, тебе было? Да выходит, тебя еще и в заготовке не существовало. Ты кем там работаешь?
Тоня смешалась.
— Плановиком.
— Вот видишь! А меня кем послали? Директором! Куда? На Дон. Никто и ведать тогда не ведал, что за штука такая МТС. Только-только первые тракторы наловчились выпускать. «Фордзон-путиловец». Слыхала такую марку? Просто удивительно как вы ничего не знаете! Небось про римскую катапульту учат, а наш «Фордзон-путиловец», милый мой, это была самая сильная катапульта из всех катапульт. Практику мы, конечно, проходили на американском «Фордзоне». Поскольку свои еще в процессе освоения были. Кто я тогда был? Мастер-наладчик. Известно, нашему брату, мастеровому, к машине не привыкать. Машина есть машина. Одна на станине крутится, другая колеса вертит. Тем более практика у меня богатая: в гражданскую на броневиках катался. По сельскому хозяйству я, конечно, слабее. Тут, в Автове, в голодное время огородишки ковырял, картошку, морковь — вот и вся моя агротехника. А там, на Дону, понятно, масштабы другие. Земля сумасшедшей силы, всякие бахчи и буквально тропические овощи. Народ какой? Известно, большинство казаки. Много кулачья такого, прямо из наглядной агитации. Вот подходит ко мне такая борода с лампасами. «Жаль, говорит, мало мы вас, питерских, в девятьсот пятом нагайками били». В девятьсот пятом они нагайками, а в девятнадцатом вот такой корниловский гад шашкой порубал брата моего. Стою, значит, я перед ним и замечаю: лезет моя рука в карман, где наган лежит. Ну, я, конечно, совладал с ней, сунул ее за спину и отвечаю ему с полным достоинством: «Вы нас нагайками и шашками, а мы вас техникой». Не мог я давать себе воли, потому что — власть. Представитель пролетарской диктатуры. Собирали мы тогда деньги на тракторы.
— Как так деньги? — спросила Тоня.
— Акции Тракторцентра! Опять ты, конечно, слыхом не слыхала. Ну, понятно, пришлось перешибать вражескую агитацию. Все же поверили нам мужики, не нам, советской власти поверили. Потом прислали нам двадцать тракторов. Собирали мы их прямо на берегу Дона. Каталогов не было. Под пасху выпустили в поле. Народ, который в церковь шел, позабыл всю свою святость, побежал за тракторами. Вот тогда-то кулачье почувствовало, что дело и впрямь пахнет керосином.
И началось… Уборка картошки идет — агитируют: рубай картофель, чтобы не забрали! Большевики трусики нам хотят навязать. Что за трусики, до сих пор не пойму, но очень эти трусики на народ подействовали. Верно, считали, что при коммунизме в трусиках ходить будут. В молотилку зайца засунули. Ну, заяц, известно, трепаться не любит… Сутки простояли: ремонтировали молотилку… Заместителя моего по политчасти — тоже с нашего завода, Сережа Литов, — сожгли в риге. Такая работа была тогда в МТС…
— А у нас, думаете, нет борьбы? Знаете, какой трудный сев был этой весной! — внезапно заволновалась Тоня. — Такое напряжение! Я тогда диспетчером работала. Здесь я что, мелочь, а там у меня все хозяйство находилось в руках…
— Нет, моя сковородоси, та в избе томилась. Уеду я куда, а она запрется на все замки, сидит, дрожит. Детей двое, за них боялась… А все же в город не просилась. Хоть и малой грамотности баба, но сознание рабочее имела…
Бесхитростная, нежная гордость Коршунова напомнила Тоне Анисимова и Жихарева в минуты, когда они с таким же горделивым удовлетворением вспоминал и о военных и послевоенных годах в деревне. И она подумала, что через много лет нынешние деревенские дела, наверное, тоже будут казаться увлекательными и героическими. Если бы Коршунов узнал сейчас, что Малютины остаются в Ленинграде… Она сморщилась, помотала головой. С минуты на минуту мог вернуться Игорь. Он войдет на кухню и начнет рассказывать, и она почувствовала, что если это услышит Коршунов, радость ее будет испорчена.
Торопливо обмыв руки, она ушла в комнату.
Впервые она явственно представила, что произойдет сегодня вечером, когда ребята узнают о возвращении Игоря на завод. А завтра, когда она придет в КБ, как ее встретят там девушки, которым она расписывала жизнь в Коркине? Представила себе ухмылку Кости Зайченко и взгляд Веры Сизовой. Еще, чего доброго, придется благодарить ее… Она посмотрела на часы: ровно пять. Может быть. Игорь прямо поехал на совещание? Сегодня заключительный день. А часы, вот эти часики — подарок ребят перед отъездом. Кто-нибудь возьмет и намекнет: не оправдала, мол, подарочек.