Страница 40 из 55
Он слушал ее, хмурый, жесткий, пружинно сжатый.
— Ты мне веришь? — спросила она. — Вот у меня осталось несколько черновиков.
Она умоляюще протянула ему скомканные бумажки.
— Вот смотри. Здесь была уже общая идея.
Он пожал плечами, не спуская с нее глаз.
— Но ты мне веришь? Или ты просто так? Ты действительно веришь? Мне это очень нужно. Я сама не знаю, зачем. Чтобы хоть один человек знал.
Он кивнул и, не разжимая губ, заверяюще тронул ее руку.
И она вдруг почувствовала, что никому другому она не хотела и не могла бы признаться и ни от кого другого, кроме него, не нужно было ей получить этого заверения. Что-то неудержимо-благодарное скользнуло от нее к нему и вернулось к ней, понятое и обожженное скрытым волнением.
— Ну, ладно, — в замешательстве сказала Вера.
Геннадий хотел что-то сказать, но она опередила его.
— Ты думаешь, я это ради тебя сделала? Как бы не так! Я просто хотела… Тоня считает, что я ревную ее к Ипполитову, так вот, чтобы не ходили такие сплетни… — Она подождала и грубо засмеялась: — А может, это всего-навсего очень ловкий ход. Как по-твоему? А ты-то, конечно, бог знает что подумал. Не тут-то было! Обрадовался, ну, скажи, обрадовался?
Он стоял, перед ней уже совершенно спокойный, только синие жилки вспухли на висках, и смотрел на нее так, что горячо и стыдно краснели ее лицо, шея, плечи, и она чувствовала это. Потом он вздохнул и вышел, осторожно и плотно прикрыв дверь.
Вера вытерла ладонями потный лоб.
— О чем это я?.. — растерянно сказала она вслух.
И вдруг слезы покатились по ее щекам. Она не сдерживалась, содрогаясь и всхлипывая от рыданий, не представляя себе, что от слез может быть так хорошо, как будто вместе со слезами она освобождалась от чего-то тяжкого, скверного, скопленного за все эти месяцы. Она медленно шла вдоль длинного стола заседаний, гладила кумачовую скатерть, закапанную чернилами, и не было для нее сейчас ничего дороже вот этого стола, этого комитета, ребят, гудящих в соседней комнате, Геньки, который, она это чувствовала, стоит там, за дверью… Слезы бежали из ее больших, широко раскрытых глаз; она не понимала, о чем она плачет и почему она счастлива, если она плачет. Она видела эту комнату и завод там, за распахнутыми окнами, и весь мир таким, каким она никогда раньше его не видела: со всеми его красками, солнцем, теплом, со всеми его истинными радостями и бедами, истинной любовью и ненавистью. И этот истинный мир был прекрасней всего того, что она до сих пор представляла себе.
Глава третья
Под вечер Игоря вызвали в контору, звонил Пальчиков: за Левашами у Лены Ченцовой авария с трактором.
— Ночь работать собирались, — сказал Пальчиков. — Ты же понимаешь, каждый час дорог, и вот тебе на.
Как назло, у Игоря все ремлетучки были в разгоне.
— А где бригадир? Посадили девчонку на ночную работу. Она ж первый сезон! — возмутился Игорь. — Чем вы там думаете?
— Это ваша забота! — закричал Пальчиков. — Режете нас без ножа! Понадеялся я на тебя, послушался. Помнишь, клялся, уговаривал: не покупайте, мол, сеялку и никакого инвентаря. Я, дурак, поверил в вашу технику.
— Не такой уж ты дурак, каким представляешься. Жатку-то я твою видел, — беззлобно отругивался Игорь, размышляя, что делать, кого послать. И вдруг он сообразил, что это за трактор. Это был один из тех «КД», у которых ему так и не удалось усилить ходовую часть. Он догадывался, что произошло.
— Какой-то подшипник рассыпался, — подтвердил Пальчиков. — Ченцова сообщила через прицепщицу, а та толком не разобрала.
— Ладно, поеду сам, — сказал Игорь.
Пальчиков принялся объяснять дорогу: за старым овином свернуть на проселок, там с пригорка будет виден костер возле трактора.
— Так я в надежде, Игорь Савельич.
— Еще бы, — сказал Игорь, — ответственность возложил, теперь можешь спать спокойно.
Оставался самый ветхий «драндулет» — скрипучий, расшатанный «газик». На каждом ухабе его фанерный, перелатанный кузов жалобно охал. По дороге машина два раза глохла, и в Леваши Игорь добрался поздно вечером. Колхозный бригадир, однорукий парень, вызвался проводить, но Игорь пожалел его. «Ничего, сам доберусь», — решил он.
За околицей его затопило мглистым туманом. Игорь ехал медленно. Завидев черное пятно овина, он остановил машину, сошел, отыскивая проселок. Свернуть на луг мешала канава. На таком «драндулете» можно основательно засесть. Игорь заглушил мотор, достал сумку с инструментами, сунул туда подшипник, сальники, все, что могло пригодиться, и, взвалив тяжелую сумку на плечо, отправился пешком. «В крайнем случае, если понадобится, Лена сбегает к машине. Может быть, есть какой-нибудь объезд, тогда подгоним летучку». Тот ли подшипник он взял? Он вдруг усомнился: «Почему обязательно наружный? Почему не конический?»
Луны не было. Росистая трава поблескивала, будто светилась собственным светом. Высокая между наезженными колеями, она сочно и как-то вкусно хрустела под ногами. Вдали сквозь туман крохотным багровым пятнышком забрезжил огонек костра. Игорь решил махнуть напрямик, через пашню. Где-то впереди должен быть овраг. «Ну, ничего, перелезем, тем интересней». Зимой они здесь катались на лыжах. Лихо он крутил тогда между соснами! Перед ребятами старался показать себя. Нет, настоящая храбрость не нуждается в зрителях.
Продравшись сквозь колючий кустарник на краю пашни, он остановился перед склоном, уходящим в глубину оврага. Там было непроглядно и тихо, как в ущелье. Эх, была не была! Придерживая тяжелый, неудобный мешок, он стал спускаться. Склон забирал все круче. Трава скользила под мокрыми подошвами, заставляя бежать. Чтобы не упасть, он расставил ноги, пробуя катиться на подошвах, как это они делали в Кавголове на снежных горах. У горнолыжников это называется глиссировать. Тоня неплохо умела глиссировать. Будь она дома, он взял бы ее с собой в эту ночную поездку, и они бежали бы сейчас наперегонки по травяному склону, и Тоня что-нибудь кричала бы или пела. Улыбаясь, Игорь побежал быстрее, ощущая встречный ветер и ту удивительную легкость, когда кажется: стоит раскинуть руки, и можно взлететь на воздух. Вдруг нога ощутила пустоту, потом удар; он покатился кувырком, выпустив мешок, оставляя позади грохот рассыпанного инструмента. Он ткнулся лицом в землю, тут же попробовал вскочить и не смог, не понимая почему. Сидя на земле, он ощупал правую ногу и вдруг со страхом и отвращением почувствовал, как нога мягко прогибается где-то посередине между коленом и ступней. Не веря себе и все еще не понимая, он стал поднимать ногу, но ступня, свернутая набок, не отрывалась от земли. И только тут пронзительнейшая боль захлестнула его сознание.
Когда Игорь очнулся, он лежал боком, скрючившись; тело его само нашло наиболее удобное положение. Теперь боль не отпускала его, но стоило ему пошевельнуться, как, еще усиливаясь, она пронизывала его всего. Обезумев от этой невыносимой, дикой боли, Игорь закричал, скребя ногтями землю.
Нигде ни отзвука, даже эха не слышно. Осторожно, стараясь не шевелить сломанной ногой, он огляделся, пошарив вокруг себя руками, нащупал большой, с острым выступом камень, похожий на наковальню. Поискал коробку спичек. Ему захотелось осмотреть ногу. Натыкаясь на жгучую крапиву, он водил по земле руками, но вместо спичек попадались оброненные прокладки, болты, и он машинально подбирал их. Охая и отчаянно ругаясь, отыскал большой разводной ключ, снял с себя ремень и попробовал привязать ключ к ноге. При первой же попытке боль свалила его на землю. Он стиснул кулаки, чтобы унять дрожь в руках. Некоторое время он лежал, собираясь с силами, затем принялся выправлять ступню, приказав себе не обращать внимания на боль. Ему казалось, что он слышит, как острые края поломанной кости трутся о мышцы, друг о друга, и этот скрежет приводил его в ужас. Он понимал, что, если сейчас не привяжет ключ к ноге, у него не хватит сил начать сызнова. Пот заливал его глаза. Он не представлял себе, какой нестерпимой, поглощающей все силы может быть боль.