Страница 54 из 55
Приделать, приспособить, приладить.
Седой услышал, как я вошла и обернулся.
— Я перезвоню, пока! — сказал он в трубку и направился ко мне.
— Здравствуйте, — сказала я, таки не сняв очки.
— Привет, — сказал Седой, будто мы расстались только вчера, и добавил: — Кофе будешь?
— Буду, — сказала я и огляделась по сторонам.
Седой кивнул в сторону ближайшего кресла.
Я села и открыла сумочку. Сигарет не было, я их забыла дома.
— Что потеряла? — спросил Седой.
— Сигареты, — сказала я, — я забыла сигареты дома…
Седой взял со стола пачку и протянул мне. Потом посмотрел на меня внимательно и щелкнул зажигалкой.
Я заерзала в кресле, но потом вдруг успокоилась.
— Сейчас будет кофе, — сказал Седой, — через минуту.
— Я не принесла денег, — сказала я.
— А я и не рассчитывал, — ответил Седой, наливая мне кофе в маленькую фарфоровую чашечку с драконами, и добавил: — Кофе готов!
Я вымученно улыбнулась и кивнула головой.
— Я хочу вернуть один, — сказала я.
— Что — один? — удивился Седой.
— Один кубик, — сказала я, — тот, что во мне.
— Почему? — спросил Седой.
— Я от него устала, — честно сказала я, — он работает тогда, когда хочет и он сводит меня с ума…
— Это была первая партия, — честно сказал Седой, — экспериментальная, сейчас я сделал новый вариант, ближе к тому, чего ты хотела…
— Ты меня обманул, — сказала я и чуть было не сняла очки.
— На ты — это лучше, — сказал Седой, — это как–то приятнее!
— Вы меня обманули! — поправилась я.
— Продолжай на «ты», — сказал Седой, — и не стесняйся…
Я не стесняюсь, хотелось сказать мне ему, я никогда и ничего уже не буду стесняться, вот только как и кому рассказать обо всем, что произошло за те первые четыре дня? Про меня, про Майю, про мужа, про Н. А., того самого Н. А, которого лишь вчера мы с мужем забрали из больницы, совсем беспомощного, не способного говорить, он лишь смотрит вокруг опустевшими глазами, в них тоска и слезы, которые нет возможности вытереть парализованными руками, чучело в кресле на колесиках, тень моего отца, да даже не тень, а тень тени, устроившаяся сейчас в нашей гостиной как напоминание о том, что далеко не всегда надо стремится узнать правду, ведь она может оказаться совсем не такой, как ты ее себе представляешь.
— Что мы с ним будем делать, он ведь вообще ничего не может сам после удара! — сказал муж вечером, вернувшись из больницы.
— Возьмем его к нам, — сказала я, — я буду за ним ухаживать.
— Ты не сможешь, — возразил муж, — это очень тяжело…
— Но Майя могла…
— Тогда он мог говорить и у него работали руки, он мог сам добраться до туалета и мог сам доехать до постели, а сейчас он ничего этого не может…
— Мы возьмем его к нам, — твердо сказала я и добавила: — Пока он еще жив, то пусть живет с нами!
Сейчас дома был муж, который с утра не поехал в офис, так что Н. А. был под присмотром.
Но я не могу рассказать об этом Седому, как не могу рассказать и о том, что я действительно нашла нож в нижнем правом ящике стола в кабинете мужа, и что каким–то образом этот нож оказался под левой грудью Майи, я ни о чем не могу рассказать Седому, потому что это лишь мои иллюзии и моя правда, это мой отец, мой муж, моя любовь, и незачем посторонним знать об этом!
— Тебе не повезло, — говорит Седой, беря свою чашечку кофе, — ты встретилась совсем не с тем, что ожидала, и к этому была не готова…
Я не понимаю, о чем он говорит, я просто пью кофе, курю и смотрю на Седого сквозь темные очки.
— Сними! — властно говорит Седой.
Я все продолжаю смотреть на него, не понимая, что он от меня хочет.
Тогда Седой протягивает руку и снимает с меня очки.
— Посмотри мне в глаза! — говорит Седой.
Я послушно смотрю ему в глаза, думая лишь об одном: каким–то образом этот человек может управлять мною, может мне приказывать, а я делаю то, что он хочет, вот он сказал — сними очки! — и я сняла, но зачем?
— Я все знаю, — говорит Седой, — так уж получилось! — и он трогает правой рукой серьгу в ухе.
Под моей левой грудью что–то колет и я начинаю догадываться.
— Ты свинья! — говорю я ему и внезапно даю ему пощечину. Левой рукой, правая все еще занята чашечкой с кофе, а вот сигарету я уже докурила.
Седой смеется и перехватывает мою руку.
И сжимает. Больно. Так больно, что на глазах появляются слезы.
— Больно, — говорю, — пусти!
Седой отпускает меня, а потом спокойным голосом говорит, что если он что и знает, так это знает лишь он и никто никогда об этом не услышит ни слова. И что это было необходимо — вдруг мне действительно угрожала бы опасность, тогда он бы смог хоть как–то помочь.
Может быть, в крайнем случае, но попытался бы.
— А Майя? — кричу я.
У нее не было кубика, — говорит Седой, — серьга же настроена только на тебя. Если хочешь, мы достанем сейчас твой кубик, и тогда ты опять останешься одна. Хочешь?
— Хочу, — говорю я, вытирая слезы.
— Раздевайся! — командует Седой.
Я послушно расстегиваю и снимаю блузку, кладу ее на кресло, потом расстегиваю и снимаю лифчик. Я не боюсь Седого, я уже хорошо понимаю, что он не заставит меня вставать перед ним на колени — когда знаешь о женщине столько, сколько он знает обо мне, то навряд ли придет в голову заниматься с ней любовью хоть в каком варианте.
Седой берет одной рукой мою левую грудь и начинает массировать, а потом вдруг нажимает другой рукой под грудью, сильно и резко, мне опять становится больно, хотя вслед за этим я чувствую облегчение в тот самый момент, когда из моего тело, как муравьиный лев из норки, выскакивает серебристый маленький кубик и исчезает в ладони Седого.
— Одевайся, — говорит Седой, бросая кубик на блюдце с драконами. Чашечка стоит рядом. Кофе уже допит.
Кубик подпрыгивает, будто никак не может успокоится.
Седой пристально смотрит на него, я — тоже.
— Замерзнешь, — говорит Седой.
Я киваю и начинаю одеваться, все так же не отводя глаз от кубика.
Седой встает и уходит, а возвращается с банкой, полной воды. Он берет кубик, осторожно, двумя пальцами, и бросает его в банку.
И кубик начинает пускать пузыри, таять, будто кусок то ли льда, то ли сахара, пузырей все больше, кубик все меньше, вот он совсем исчез, растворился, а вода из прозрачной стала мутной, почти что желтой.
— Остается вылить — и все! — говорит Седой.
— Я сама! — говорю я, — Дай мне!
Седой протягивает мне банку, я беру ее и чувствую, что она намного тяжелее, чем положено быть простой полулитровой банке с мутной водопроводной водой.
— Осторожнее! — говорит Седой.
Я киваю и медленно иду в туалет, стараясь не расплескать, не пролить ни капли, потому что в банке сейчас не просто пусть желтая и мутная, но вода.
В этой банке четыре дня моей жизни плюс все мое прошлое.
И моего мужа.
И Н. А.
И Майи.
Я не хочу, чтобы это оставалось, мне надо вылить все это в унитаз, потом смыть, а банку лучше разбить, хотя можно обварить кипятком и залить дезинфицирующим раствором, но пусть о банке думает Седой, я вхожу в туалет, осторожно, стараясь не споткнуться, не расплескать, наклоняю банку и выливаю все ее содержимое, всю эту мутновато–желтую воду, всю себя, а потом нажимаю смыв и смотрю, как пенящаяся вода из бачка уносит все это в канализационную трубу, и тут вдруг ноги мои становятся ватными и мне хочется упасть, к горлу подкатывает тошнота, Седой, видимо, понимает, что мне плохо, он выхватывает у меня банку и закрывает дверь в туалет.
И меня тошнит, но мне становится легче.
Я опять нажимаю смыв, а потом умываюсь и полощу рот.
И выхожу обратно, хотя ноги у меня все такие же ватные.
— Это все? — спрашиваю я Седого.
— Все, — говорит он, — хочешь еще кофе?
— Нет, — говорю я, — я лучше немного посижу, а потом пойду…
— Сигарету? — спрашивает Седой.
— Нет, — говорю я, — мне пока не хочется курить.