Ремонт человеков

Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли…

Если бы он меня любил, то я потеряла бы девственность гораздо раньше.

И не на даче, а дома.

Или у себя, или у него.

Хотя он трогал меня несколько раз и несколько раз мы целовались. И он хотел сделать то, что со мной делали уже столько раз, но потом, когда это стало можно. Когда дыра стала просто свободной дырой.

А когда мы целовались, то через пять минут мои трусики становились мокрыми. От сока. От желания. Но он не любил меня, это я чувствую и сейчас. Этот старый подъезд для меня и сейчас пахнет его нелюбовью.

Мне остался один пролет, когда–то давно на правой стене кто–то выцарапал мое имя. Но не он. Потом подъезд покрасили и имя исчезло, хотя вмятина осталась. Если приглядеться, то можно рассмотреть и сейчас. Вмятина под глупой темно–зеленой краской. Я не люблю приходить сюда, потому что сразу вспоминаю все это. И как мы стояли зимой у батареи, и как он обнимал меня, а я хотела только одного — чтобы он меня тоже любил.

Я подхожу к двери, на ней все тот же номер, что и тогда. когда я жила здесь. Квартира «31». 3+1=4. Если разделить на два, то будет два. Если умножить на два, то восемь. Дурацкая привычка считать цифры, умножать, делить, складывать и вычитать. И звонок все тот же, справа над косяком.

Если бы у меня был отец, то он ждал бы меня и волновался, и смотрел с ненавистью на того, кто провожал бы меня до дверей. Но я этого точно не знаю, так как этого у меня не было. У меня есть только отчество и ощущение того, что в старом толстом альбоме с фотографиями, который лежит у матери на полке серванта, я найду то, чего мне не следовало бы находить. Потому что всегда есть что–то такое, о чем лучше не знать. Можно догадываться, можно предполагать. Но знать не стоит, хотя именно для того, чтобы знать, я пошла вчера к Седому.

Вот только комната в левой половине головы по–прежнему пуста.

Не видно ни стола, ни двух кресел, ни шкафов с книгами и компакт–дисками.

И мужчины в кресле–каталке тоже не видно.

Если они все еще пьют кофе, то делают это в темноте.

Полной темноте, отгородившись от моей головы плотными, тяжелыми шторами.

За этими шторами сейчас мой муж, пожилой мужчина в кресле–каталке и молодая женщина в зеленом свитере с рыжими волосами.

Я нажимаю кнопку звонка, слышны шаги матери.

Когда–то в этой квартире мы жили втроем, потом в ней остались мать с братом.

Потом брат женился и туда въехала его жена.

Потом брат купил квартиру и мать осталась одна.

Со своей старой мебелью, старым телевизором и старыми фотографиями.

И своим постаревшим телом.

Которое когда–нибудь напомнит мне мое.

Когда–нибудь, когда матери, вполне возможно, уже не будет в живых.

А мне будет за пятьдесят, и на моем лобке уже будут седые волосы.

И я пойду в ванну и случайно посмотрю на себя в зеркало.

И подумаю о том, как я стала походить на мать.

Если, конечно, я доживу до того дня, а это зависит прежде всего от того, действительно ли он хочет меня убить.

Мать открывает дверь и я вхожу в квартиру.

Левая половина моей головы все еще мертва.

15

Единственное, чего я хочу — как можно скорее добраться до фотографий.

Хотя больше всего ненавижу рассматривать семейные альбомы.

Рассматривать чужие семейные альбомы и показывать свои.

Это не тот вариант подглядывания, который доставляет тебе удовольствие.

Он вообще ничего не доставляет, разве что ощущение тлена.

И все тех же иллюзий, от которых никто из нас не может избавиться.

Иллюзий любви и смерти.

Живые люди, которых давно нет в живых.

Пусть даже они все еще живы.

Они живы и они любят, хотя они давно уже мертвы.

Хотя бы по отношению к тем, которые любили.

За окном становится темно — это снег повалил крупными хлопьями.

Весна, сошедшая с ума, весна, похожая на меня, подобная мне, шизофреническая, параноидальная весна, хотя всегда плохо понимала разницу между шизофренией и паранойей, я не врач, я просто сходящая с ума тридцатишестилетняя женщина.

Которая приехала к своей матери только за одним — найти в куче старых семейных фотографий одну.

Про которую известно все, кроме одного — есть ли она на самом деле или нет, видела ли я ее когда–то или это тоже — иллюзия.

Мать говорит мне, что я хорошо выгляжу и я киваю.

Если бы она знала, как я выгляжу на самом деле, то она бы ужаснулась.

За последние два дня я стала не просто другой, за последние два дня той меня просто не стало.

Стала, стало, в левой половине головы опять возникает боль.

Но меня это радует, слишком долго в той комнате было темно и пусто, слишком долго я ничего не видела и ничего не знала.

Видимо, у кубика Седого есть самозарядное устройство. Он разряжается от перенапряжения и потом вновь заряжается, но только от чего?

Скорее всего, раз он в моем теле, то от меня.

Хотя это правильно, потому что кубик — мужского рода, а значит он тоже меня нагибает и трахает.

— Будешь обедать? — спрашивает мать.

— Я только что завтракала, — отвечаю ей и опять смотрю в тот угол серванта, где пылится альбом.

Хотя он не пылится, мать акуратистка и у нее все всегда сверкает. Мне повезло, что она сегодня не на работе.

Но я не знаю, как взять альбом в руки.

Я не хочу, чтобы она мне задавала вопросы.

Я давно уже не отвечаю на ее вопросы, как не спрашиваю и сама.

У нас светские отношения, хотя ее должна интересовать моя жизнь.

Должна.

А меня — ее.

И на самом деле она меня интересует, потому что мне интересно, что когда–нибудь будет со мной.

Например, климакс.

Наступил он у нее или нет.

И есть ли у нее желание до сих пор, или оно умерло.

А если есть, то как она его удовлетворяет?

Она давно уже постоянно не живет с мужчинами, но ведь тогда кто–то должен быть.

Любопытствующая, подглядывающая, пытающаяся хоть что–то узнать.

— Так ты будешь обедать? — опять спрашивает мать.

Я опять мотаю головой.

Я думаю о том, как заполучить в руки этот альбом.

В левой половине головы все нарастает и нарастает боль.

Как в предверии месячных, хотя они у меня были недавно.

Еще несколько дней, и трахать меня можно будет лишь с презервативом.

Хотя он терпеть не может презервативы, разве что для анального секса, но я терпеть не могу анальный секс.

По крайней мере, с ним он мне не нравится, а если когда–то и нравился, то не с ним, но я этого почти не помню.

У него слишком толстый и мне больно.

Хотя раз в три, а то и в два месяца, он доводит меня до того, что я покорно подставляю ему задницу.

Мачо натуралис, обожающий задницу своей жены.

Как он говорит — она у тебя такая белая и красивая.

У моей матери тоже красивая задница, до сих пор.

Я смотрю на мать и думаю о том, знает ли она, что это такое — анальный секс.

И болит ли у нее голова перед месячными.

И как она предохранялась, когда ей было надо предохранятся.

Пила ли таблетки или предпочитала презервативы.

Резинки.

Гандоны.

Одна моя знакомая настолько брезглива, что сосет только в презервативе.

Я это знаю наверняка — она мне сама рассказала об этом как–то вечером, когда мы пили у меня дом джин из банок.

Такой слабый, но в голове все равно туман.

Мы пили джин и говорили о всякой ерунде, а потом перешли на мужей и знакомых мужчин.

Она любит мужчин, по крайней мере, порою мне кажется, что она любит их больше меня.

Я люблю своего мужа, того самого, который хочет меня убить.

Я люблю его и боюсь его. Как боюсь сейчас того, что в левой половине головы опять возникнет картинка.

Но она должна возникнуть, кубик Седого стоит недешево и мне будет обидно, если он перестал работать.

Она говорила о своем муже, а потом призналась, что сосет у него только в презервативе.