Ремонт человеков

Альбом этот лежит у матери на серванте, я давно его не рассматривала, так же давно, как не навещала мать.

Обычно мы созваниваемся. Раз в два дня, иногда в три.

Пусть я и ушла из дома как только мне исполнилось двадцать, но с годами возникшее когда–то отчуждение превратилось в компромисс: раз есть мать, то с ней надо видеться, а еще лучше — созваниваться.

«Здравствуй, мама, как ты?»

«Здравствуй, у меня все нормально!»

«Я рада!»

«Как у тебя дела?»

И так далее, и так далее, и так далее.

Мне надо позвонить ей и сказать, что заеду. Не надолго. На час, не больше.

И мне надо найти этот альбом.

В нем есть и я, совсем маленькая голая девочка с пухлой и смешной пиписькой.

Она хотела отдать мне эту фотографию, но я отказалась, не хочу, чтобы он видел меня такой.

Я делаю себе вторую порцию завтрака — просто белый хлеб, зажаренный в микроволновке, на гриле.

Два кусочка хлеба, а потом чашка кофе.

И звоню матери.

И она говорит, что будет не против, если я заеду.

А в левой половине головы все та же пустая комната, и я понятия не имею о том, чем сейчас занимаются мой муж, Майя и Николай Александрович.

14

Спускаться вниз не то же самое, что подниматься вверх. Отвлеченное размышление, попытка вновь обрести ясность мышления. Левая половина голова все так же пуста. Я захожу в пустой лифт. Полутемный, пустой лифт. Они всегда экономят на лампочках, лампочка могла бы осветить лифт, более яркая лампочка чем та, что светит сейчас.

Спускаться не так страшно, как подниматься. Падать вообще не так страшно, страшно потом, когда ты уже лежишь. Потому что не знаешь, сможешь встать или нет. Лифт спускается, я смотрю на себя в зеркало. В нем почти ничего не видно — белки глаз и какое–то пятно, видимо, это лицо.

Я собиралась быстро, очень быстро. Обычно это происходит медленно. В той, другой, нормальной жизни. Но та жизнь закончилась, вчера началась другая. И я тоже должна стать другой, хотя это еще не факт. Я думала, что мне придется убегать, прятаться. Спасать себя от ножа, что лежит в его столе. Но пока я догоняю, вот только бы знать, кого.

Я надела плащ, помня, что вчера шел дождь. И взяла зонт. И машинально сунула в карман новые черные очки. Еще новые — им нет и суток. Для меня, при мне, со мной. Как моей вещи.

Очки — моя вещь, я — его. Вот только я уже не новая, меня можно заменить. Устаревшая модель, тело, переставшее давать удовольствие. Или дающее привычное удовольствие, а хочется чего–то другого. Разнообразия. Самое мерзкое, что все это банально, нет ничего более противного, чем банальность, происходит то, что должно произойти, ты всегда знала, что это произойдет, вот только отчего–то надеялась, что не с тобой.

Тебя это не коснется, тебя это обойдет стороной.

Я выхожу из подъезда и понимаю, что я сглупила. Вчера был другой день и другая погода. Сегодня не просто дождь, сегодня дождь со снегом. Обычно я всегда смотрю за окно, но то обычно, а обычно уже не будет. Никогда, это надо понимать. И я сглупила, что надела плащ, но хорошо сделала, что надела брюки и поддела под них колготки. Дождь со снегом, и они говорят, что это — весна. Если это весна, то завтра будет зима. Как в октябре, когда дождь со снегом. А потом — только снег. Я раскрываю зонт, мне становится зябко. Сильный ветер бьет в лицо, я наклоняю голову. Голову, в которой одна половина сейчас пуста. А еще недавно в ней были люди. И что–то делали. Там были женщина и мужчина, и еще один мужчина. Мой муж.

Я иду к перекрестку за которым — остановка. Если долго не будет транспорта, то поймаю машину. Если поймаю. Транспорт. Трамвай, троллейбус, автобус. Теплее всего в трамвае, быстрее всего на автобусе. Но еще быстрее на машине. И теплее.

Перед перекрестком на асфальте распластана бабочка. Кто–то нарисовал ее, видимо ночью. Вчера еще не было, хотя может, я просто не помню. Не заметила. Углядела только сейчас. Большая, яркая, красивая, когда–то я видела таких в лесу. Только меньше, во много раз меньше. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Кто–то рисовал ее ночью под дождем, сейчас на нее падает снег. Я ничего не понимаю в бабочках, но они мне нравятся. Они красивые и беззащитные, как мы.

Мне не хочется вставать на нее, но я вынуждена, одна нога — на крыле, другая — на тельце. На крыле тщательно выведены пятна, черные и голубые. И еще — красные. Я иду на остановку, мне надо ехать к матери. И поэтому я наступила на бабочку, нарисованную на асфальте. Она не живая и ей не больно. Хотя утверждать этого нельзя. Я не знаю, больно ей или нет, я знаю, что больно мне.

Мне сейчас больно, хотя я думала, что все будет наоборот. Откуда я знала, что кубик Седого так подействует на меня. Точнее, не кубик, а то, что я буду видеть.

Подходит автобус, но я не успеваю. Я еще стою перед перекрестком, но бабочка уже позади. Вспорхнула и улетела. Интересно, кто нарисовал ее и зачем. Мне этого никогда не узнать, как не узнать и многое другое. Но надо попытаться, для этого сейчас я вышла из дома, поэтому меня продувает ветер — под плащем лишь тонкий свитерок, а под свитерком — лифчик. И все. Дальше — тело.

Именно оно всему виной, было бы тело другим, все пошло бы по–другому. Сейчас я ненавижу себя за то, что я женщина. Меня родили женщиной, маленькой девочкой с пухлой и голой пиписькой. Потом я стала девушкой, потом — женщиной. И пиписька обросла волосами. И я вляпалась. Как вляпалась когда–то моя мать.

Она не любит меня, она любит моего брата. Моего младшего брата, которому я должна быть благодарна. За то, что тогда он позвал меня в гости, и я пришла. И он тоже пришел. Мой будущий муж.

Я перехожу перекресток, я иду уверенно, я выгляжу уверенной в себе женщиной. Но это иллюзия. Порою мне кажется, что вообще все в этой жизни иллюзия и на самом деле вокруг совсем не те, за кого они себя выдают. Вывеска над конторой Седого гласит «Ремонт человеков», и нас всех надо отремонтировать, мы все больны, хотя и не знаем этого. Только болезни у всех разные, у нас — женские, у них — мужские. Мы больны тем, что мы женщины, они — тем, что мужчины, вот только это не они нагибаются и их трахают, а мы.

Иногда мне хочется стать мужчиной, когда я чувствую себя настолько беспомощной, что уже просто хочется выть. Сейчас мне тоже хочется выть, но еще хочется узнать правду. Я не знаю, зачем мне она нужна. Но я должна понять, что это за мужчина в кресле–каталке рядом с той женщиной, которая мне так понравилась. И я еду к матери, я сажусь в подъехавший троллейбус, устраиваюсь у окна на задней площадке и тупо смотрю на улицу.

Улица полна рекламных щитов, и почти на всех — женщины. Они пьют чай, они курят сигареты, они пользуются шампунем и пылесосами. Пылесосы сосут пыль, женщины сосут мужчин и женщин, я никогда не сосала у женщины, не знаю, хотелось бы мне этого или нет. «Мы научили мир сосать» — очередной рекламный щит, женщина с чупа–чупсом. Почему именно женщина? Почему именно мы вынуждены давать, давать, давать, а что будет, если не дать?

Я хорошо понимаю, что тогда не будет меня. Меня растопчут, меня уничтожат. Впрочем, меня и так уже хотят убить. Я так свыклась с этой мыслью, что она даже греет меня, привычная мысль, которая привычно проскальзывает в правой части головы. Левая все так же пуста, темная комната с занавешенными окнами. Я не знаю, что я вынюхаю у матери, где я найду этот альбом и что я ей скажу. Но я знаю, что мне это надо.

Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… наша разница с братом не только в том, что мать любит его и не любит меня. Наша разница с братом еще и в том, что он знает своего отца. А я не знаю. Сейчас его отец живет в другом месте и с другой женщиной, но он знает, что у него есть сын. А где мой отец и знает ли он, что у него есть дочь — этого не знает никто.

Я догадываюсь, почему мать любит брата, и почему не любит меня. Потому что она тоже женщина и в свое время ее тело было ее врагом. И она дала мне такое же тело. А у брата тело мужчины, брат мужчина, брат — это то, что властвует. Наверное, хорошо, что у меня нет детей, потому что тогда я стала бы моей матерью. Если бы у меня была дочь, то я не любила бы ее, прекрасно зная все, что с ней произойдет. Что ее будут нагибать и трахать. Лучше любить того, кто будет это делать. И когда есть сын, то другие мужчины уже не нужны.