Страница 20 из 121
– Посмотрите, какая бойкая она стала! – Распоряжается в моем доме, будто хозяйка!
– В самом деле, с тех пор как я уехала от madame Ленуар, я не чувствовала себя такою довольною и свободною, – сказала Илатонцева с оттенком грусти.
– У вас добрый отец, Надина; при нем вы будете опять чувствовать себя довольною и свободною.
– О да, да! – радостно сказала Илатонцева.
Пришедши поутру пить чай, Волгин увидел в столовой только жену. – А где же Илатонцева, голубочка? – Неужели тетка уже успела прислать за ней? – Еще нет десяти часов? Неужели старая дурища, прорыскавши черт знает где до поздней ночи, уже вскочила опять рыскать?
– Илатонцева ушла, как встала; не хотела даже подождать чаю. Авдотья говорит, – Авдотья проводила ее, – что умная тетушка еще спит. Приехала часу в пятом.
– Плясала на бале или просто кутила, – основательно заметил Волгин. – А славная девушка эта Илатонцева.
– Очень хорошая. И ты вчера уже вздумал было навязывать мне заботу о ней? – Очень достаточно мне и того, что нянчусь с Володею и с тобою.
– Я вовсе не думал, голубочка, – с убедительною искренностью сказал муж. – Уверяю тебя, не думал.
– Не думал! – Если бы я не заметила и не остановила тебя, когда ты печалился ее приданым, ты сейчас бы начал внушать ей, чтобы она, когда приедет из деревни, обо всем советовалась бы со мною.
– Ну, что же, голубочка? – Разумеется, всякие там мерзавцы, – ну, может ли она понимать мерзавцев? – Что же, разумеется, это жалко: одна, некому вразумить. Волгин был хорош тем, что нимало не стеснялся и объяснять свои мысли после того, как отперся от них. – Совершенная правда, мой друг; но я не хочу продолжать тесного знакомства с нею. Такие знакомства не по нашим деньгам. Да я и не люблю бывать у людей, которые важнее нас с тобою. Ты должен бы помнить это.
– Ну, конечно, это хорошо, голубочка, и все так. Но для нее можно бы сделать исключение.
– Хорошо; я доставлю тебе и случай сделать исключение. Я иду гулять, – ты остаешься дома, – так?
– Голубочка! – Эта дурища, как протрет глаза, при дет благодарить тебя за любезность к ее племяннице! – Тебя не будет дома, а я буду дома!
Жена засмеялась.
– Я пойду гулять по нашему садику. Я не хочу отнять у себя удовольствия прочесть ей лекцию.
– И не вызовешь меня к ней?
– Нет, не вызову, друг мой, не бойся. У меня нет только охоты, у тебя нет и времени для лишних знакомств.
Через полчаса Волгина вернулась из садика в комнату мужа. – Давай то, что у тебя приготовлено для типографии. Я еду в город, буду в той стороне. Эта глупая Наташа вздумала пристать ко мне, чтобы я купила ей золотые серьги: Илатонцева подарила ей вчера три рубля.
– А как же лекция, которую ты хотела прочесть этой старой дурище? – Наташа могла бы подождать, – поехала бы, голубочка, после обеда.
После обеда некогда. Вчера Миронов не был, – значит, приедет обедать. Будет еще кто-нибудь из моих приятелей. Возьму коляску или шарабан, если их будет много, и поеду в Парголово: я еще не была там.
– Ну, так могла бы Наташа подождать до завтра.
– Нельзя ей, потому-то она и пристала: на даче, где живут столяры, ныне большой праздник, день рождения жены второго брата, – того, который приходил к нам поправлять мебель. Наташа непременно хочет отличиться там в золотых сережках.
За обедом Волгина сказала мужу, что Илатонцева заходила с теткою к ним и оставила записку, в которой говорит, что тетушка и она заедут послезавтра.
Но перед обедом на другой день приехал слуга Илатонцевых и подал новую записку. Девушка извиняла свою тетку и себя в том, что они не будут завтра у Лидии Васильевны: ныне поутру тетушке представилась непредвиденная надобность спешить отъездом в деревню. Через четверь часа они должны быть на железной дороге. Тетушка так поздно сказала ей, она торопится и стыдится, что так дурно пишет. – Тетушка поручает сказать, что первый визит ее по возвращении в Петербург будет к Лидии Васильевне.
В приписке из десяти слов тетушка повторяла то же извинение и уверение по-французски, выражаясь о себе jait и javait [1], по грамматике русских аристократок и парижских лореток, – как заметил Волгин, с обыкновенным своим остроумием, за которое и одобрил себя необходимою руладою.
– Обещание тетушки не очень страшно: к тому времени пятьсот раз успеет забыть обо мне. – Илатонцева будет иногда заезжать, пока не будет у нее жениха.
– То есть очень недолго, – заметил Волгин с неизменною своею основательностью. – А что касается ее тетки, то уверяю тебя, голубочка, надобность этой дурище спешить в деревню та же самая, какая заставила ее тогда рыскать черт знает где, бросивши племянницу. Просто ветер ходит у нее в голове: он подует, она и несется, – уверяю.
Прошло еще месяца два или больше. Приближалась осень. Аристократы, вероятно, в своих каменных дачах, еще не начинали думать о возвращении в город; Волгина уже думала. Но после двух, трех ненастных дней погода поправилась, и Волгина воспользовалась этой отсрочкою, чтобы переменить обои на своей городской квартире: денежные дела мужа быстро улучшались; на прошлой неделе он получил за месяц сотнею рублей больше прежнего. Так он будет получать и в следующие месяцы до нового года. А потом счеты будут вестись на новых основаниях, уже очень выгодных для него.
– Это прелесть, какою миленькою, веселою станет наша квартира! – говорила Волгина мужу, возвратившись из города, куда ездила выбирать обои. Она стала описывать до малейших подробностей, какие обои взяла для какой комнаты. – Словом, ты понимаешь, во всех комнатах будут светлые обои; только в твоем кабинете не светлые, синие: они лучше для глаз… Ах, мой друг, я боюсь, что ты утомляешь свои глаза!
– Напрасно, голубочка; мои глаза очень близоруки, но зато чрезвычайно здоровы. Сколько лет я, можно сказать, только тогда и отрывал их от книги, когда спал, – и ни разу не чувствовал зрения утомленным. У очень близоруких очень часто бывают ужасно крепкие глаза.
– Но какие бы ни были они крепкие, все-таки я опасаюсь за них. Готлиб Карлыч пил кофе, когда я привезла ему то, что ты приготовил; села выпить чашку, – славный кофе, – мы разговорились. Он сказал: «Ни один литератор не пишет столько. Ни я, никто из наборщиков не видывали, чтобы кто-нибудь писал так много».
– Это ничего не значит, голубочка. Я пишу сплеча, даже не перечитываю. Другие обдумывают, потом поправляют. Иные сидят за письменным столом не меньше моего, быть может.
– Все-таки ты должен писать меньше. Теперь ты стал получать больше, нежели надобно мне.
– Ну, голубочка, еще далеко до того, чтобы получать, сколько надобно. Ты вспомни: тебе надобно иметь экипаж, пару лошадей, а когда дойдет до такого дохода? – Разве года через полтора наберешь денег. Но главное, голубочка, вовсе не твои надобности. Прежде точно, главное было в них, когда искал работы, хотел зарекомендовать себя, что могу писать быстро. А теперь, голубочка, совсем другое. Совесть – эко, даже совесть приплел к таким пустякам! – Само собою, вздор; но что же ты станешь делать с этою моею глупостью, когда так думаю: если не напишу об этом, то будет написана чепуха, – а «об этом» выходит обо всем, о чем ни бывает надобно, – ну, даже и не успеваю.
– Но что же так долго не едет твой Левицкий? – Ты говорил, он уезжал тогда месяца на два. Давно пора бы ему приехать. Ты написал бы ему, поторопил бы его.
– Твоя правда, голубочка. Напишу.
– Ты забудешь, я знаю тебя! – Но я сама буду за тебя помнить. Завтра, когда ехать в город, спрошу, готово ли письмо, и если не готово, заставлю написать при себе. Или хочешь, я напишу за тебя? – Это я сумею. Ты не говори мне, как писать. Только скажешь мне адрес. – Волгина уже сидела за письменным столом мужа и доставала почтовую бумагу. – Ты не говори мне, что писать. Я сама знаю. Ах, как хорошо я напишу! Это будет прелесть! Я даже не покажу тебе, что напишу; – ни за что не покажу.
1
я имею, я имела