Страница 109 из 121
Клементьев. Вы остались бы победителем, если бы я стал соперничать с вами. Но ваши сомнения были напрасны: я слишком далек от мысли отнимать у вас сердце Агнесы Ростиславовны. Я женюсь – женюсь по любви.
Городищев. Честное слово?
Клементьев (жмет плечами).
Городищев (с искренним восторгом). Я всегда знал вас за человека умного и благородного! Поверьте мне, вы избрали вернейший путь к счастию! Завидую вам (вздыхает, размышляет, и с пафосом, отчасти мрачным). Да, завидую! Ах, зачем я проникся этим несчастным чувством! Поздно вырвать его из моего сердца, – но клянусь вам, я отдал бы десять лет жизни за возможность излечиться! Клементьев! (Хватает его руку.) Моя жизнь – это пытка! Нет дня, в который бы я не проклинал себя за выбор этого тернистого пути, по которому ступаю истерзанными ногами, изнемогая под бременем бесчисленных забот! Вы говорите, я избаловал Агнесу Ростиславовну. Счастливец, вы не были близок с нею, вы не знаете эту женщину! Вы говорите, она добра. Быть может. Но праздный ум, привычка считать себя центром вселенной, осью мироздания, – прихотливость фантазии, сумасбродная раздражительность самолюбия, ненасытимость подобострастных комплимент… (входит Иннокентиев).
Те же, Иннокентиев.
Иннокентиев (становится в позу и декламирует).
Вот начало идиллии, Андрей Дементьич. Агнеса Ростиславовна прислала спросить вашего мнения.
Городищев. Скажите, что превосходно. Нежность Петрарки, художественность Гёте, энергия Байрона.
Клементьев. Здравствуйте, Сидор Иваныч.
Иннокентиев. Здравствуйте, Платон Алексеич, очень рад! Но некогда. Агнеса Ростиславовна ждет меня – она ушла из беседки, Андрей Дементьич, сидит под липами.
Городищев. Сейчас приду. (Иннокентиев уходит.)
Клементьев, Городищев.
Городищев. Вы видите! И я должен не только хвалить, – должен сотрудничать, отделывать! И поэзия, и музыка, и живопись, и все, чего хотите! То помогай ей, то сам выдумывай для нее! О, я научился понимать, как искренно и глубоко тяготилась жизнью madame Maintenon! (Вздыхает.) Пишет идиллию! Ах, если бы только писала, – а то из жизни вздумала сочинять идиллию. Видите, в какую глушь забрались, в какой лачуге живем. Нам надоел шум и блеск, и богатство тяготит нас. Мы хотим наслаждения природою, сближения с народом, нам нужна крынка сливок и любовь, – и любовь идеальная, платоническая: вот уже третий день пробавляемся только поцелуями, – баба здоровая, разбирает ее, – стонет даже, а все-таки не смей итти дальше поцелуев. И таким-то образом, мы счастливы под убогою кровлею. – «Я построю шалет» – чего, построю! Уже построила, – или все равно, наняла! (Вздыхает.)
Клементьев (с добрым беспокойством). Да что ж это? Она больна? Физически или нравственно?
Городищев. Какое! (Вздыхает.) Душою здорова, как телом, а телом как корова. С жиру бесится и от глупости. Только.
Клементьев. Послушайте, Городищев: все-таки, не хорошо так говорить о ней. Она в сущности добрая женщина.
Городищев. Добрая, не спорю. Даже отчасти и люблю ее, – вы не поверите, а люблю. Но (ожесточенно махает рукою)… Желал бы я вам побыть неделю на моем месте, и послушал бы тогда, что вы заговорили бы! (Вздыхает.) Надобно итти к ней, ждет. (Громко.) Наденька, войди сюда.
Те же, Надя, как прежде останавливается у дверей.
Городищев (важно и ласково). Я передал тебе, Наденька, подарок Агнесы Ростиславовны, остается тебе выслушать ее приказание. Возьми две столовые ложки одеколона, одну ложку винегр-де-туалет, влей в чашечку и поставь согреться. Также согрей и держи согретыми свои руки. Слышишь, милая Наденька?
Надя. Слышу, Андрей Дементьич (хочет итти).
Городищев. Постой. Нет, рук не грей. А возьми большую мису, налей теплою водою и поставь на уголок очага, чтобы вода держалась теплою, очень теплою, – пока понадобится, потому что у меня есть мысль… Но если б и не так, то и для тебя удобнее, свободнее, – зачем же тебе жечь руки, когда можно обойтись без этого. Ты понимаешь, для чего вода?
Надя. Чтобы согреть в ней руки, когда будет надобно.
Городищев. Так. Соразмеряй температуру воды с этим назначеньем. Чем теплее, тем лучше, – но чтобы не было кипяток, чтобы не обожгла. Иди же и займись этим порученьем, Наденька. (Надя уходит. Городищев Клементьеву.) Вы извините, – Агнеса Ростиславовна ждет меня помогать ей продолжать идиллию. Я думаю, мы скоро придем сюда, или я пришлю за вами. Кстати, зачем же приехали к нам? Вы женитесь, у вас нет денег, – угадываю, милый друг, – не сомневайтесь, Агнеса Ростиславовна с удовольствием поможет вам. Она капризна, но вы знаете, она очень добра (уходит).
Клементьев (останавливая его). Моя просьба к ней вовсе не о деньгах. Моя невеста…
За сценою голос Румянцева: «Андрей Дементьич, Агнеса Ростиславовна вас зовет…»
Городищев. Иду, иду (убегает, в дверях сталкиваясь с Румянцевым и увлекая его).
Клементьев, потом Надя.
Клементьев (идя к дверям во внутренние комнаты). Надежда Всеволодовна, где вы? Могу я взойти?
Надя (за сценою). Нет, Платон Алексеич, здесь такая теснота, столько вещей нагромождено везде, повернуться негде. Лучше я выйду к вам (выходит).
Клементьев. Вы сказали, Надежда Всеволодовна, что если бы можно было вам итти за меня, вы пошли бы. Чего же было мне ждать больше? Я сказал Городищеву, что женюсь.
Надя. Напрасно вы говорили ему об этом, потому что этого не будет, и прошу вас, не начинайте говорить с Агнесою Ростиславовною, потому что вы только расстроите ее – и я сказала: не могу итти за вас, Платон Алексеич. Вы разлюбили бы меня, – пошли бы ссоры между нами, – или молча вы стали бы горевать и стыдиться, – это все равно, если еще не хуже, нежели ссоры, – только и было-бы, что погубила – бы я себя своим согласием, погубила бы и вас.
Клементьев. Что за фантазия Надежда Всеволодовна.
Надя. Не фантазия, Платон Алексеич, а горький опыт.
Клементьев. Скажите, пожалуйста, какая вы опытная! Верно уже много раз выходили замуж и губили и себя и мужей?
Надя. Не смейтесь, Платон Алексеич, я говорю правду.
Клементьев. Помилуйте, можно ли не смеяться? – «Опыт», где он был у вас? Я видел из письма Сидора Иваныча, что вы живете все так же, как жили при мне. Если бы я не знал, что у вас благородное сердце, расположенное любить, жаждущее любви, можно бы подумать, что вы бездушная эгоистка. Красивая девушка – и держит себя так, что никто не решается сказать ей комплимент. Признавайтесь: верно вы дали обещание прожить век монашенкою, – так?
Надя. Я держу себя, как должна себя держать девушка в моем положении, так велит рассудок. Не забывайте, кто я. Сирота служанка. Кто вступился бы за меня? У кого достанет совести не наговорить мне дерзостей, подлостей? Благородная девушка может и дружиться с мужчинами, и шутить с ними. А я, – только взгляни на мужчину, – и посыпались на меня обиды. Пусть же лучше говорят обо мне, что я и безжизненная, и бессмысленная. Вы должны понимать это и стыдно вам смеяться за то надо мною.
Клементьев. Я надсмеялся только над тем, что вы заговорили об опыте, а опыта у вас и теперь столько же, как было при вашем рождении. Вы еще не жили, Надежда Всеволодовна.
Надя. Правда, Платон Алексеич. Своего опыта у меня нет. Но чужого довольно, слишком довольно.