Записки пожилого человека

Но есть и сходство. На площадке перед административным корпусом — орудия разных времен. Это и у нас любят выставлять. На одной из лужаек на постаменте — танк. Где только я их ни видел — и у нас, и в Чехословакии, и в Израиле, и в Монголии, на Халхин-Голе.

Но больше всего меня поразила тамошняя батальная живопись, большие полотна в столовой — я просто рот разинул: один к одному изделия студии Грекова. Другая форма у солдат и офицеров, а сюжеты такие же — военно-пропагандистские, позы картинно-героические, стиль и колорит соответствующие. Видно, все военные — разных стран и народов — хотят видеть себя вот такими…

Мне привезли в подарок из США выпущенную к 50-летию Победы кассету с записями популярных песен военного времени. Некоторые из этих песен я слышал по радио в 1944 году, когда вернулся с фронта, их исполнял Краснознаменный ансамбль Красной Армии, целое отделение концерта им было отдано, называлось это, кажется, «Песни наших союзников».

Сейчас, слушая американскую кассету, вот на что я обратил внимание. У них песни бодрые, лихие, все героям нипочем («Мы летим на последнем крыле…», «Здесь вы в казарме, мистер Рэт, здесь телефонов личных нет…»), ритм маршевый и фокстротный. Почти все наши лучшие песни военной поры грустные, печальные, протяжные («До тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага…», «Темная ночь разделяет, любимая, нас, и тревожная, черная степь пролегла между нами…»).

Разница поэтических традиций? Но киплинговское: «Я-шел-сквозь-ад — шесть недель, и я клянусь, // Там-нет-ни-тьмы — ни жаровень, ни чертей, // Но-пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог, // И отпуска нет на войне!» — ближе нашим песням. Значит, традиции здесь ни при чем. Просто очень уж разная все-таки была у нас и у них война.

И вспомнил я вот еще что. Лет тридцать назад на «Мосфильме» снималась одна военная лента. Кому-то из съемочной группы пришла в голову мысль — посмотреть в порядке знакомства с достижениями «забугорной» кинематографии какой-нибудь из хороших американских фильмов о войне. Навели справки, достали копию — что было совсем не просто, пригласили переводчицу.

Фильм действительно оказался хорошим (к сожалению, ни его названия, ни фамилии режиссера я уже не помню) — это была почти документально снятая история одного батальона, который в Африке сначала драпал от Роммеля, потом американцы в свою очередь дали прикурить Роммелю и драпать пришлось уже немцам, после этого батальон высадился и воевал в южной Италии. Никакого «приключенческого» сюжета, сюжет — сама война, удачные и неудачные бои, фронтовой быт, африканский песок и раскисшие итальянские дороги, где застревают танки и машины, — короче говоря, «окопная правда» в американском варианте.

И есть в этом фильме такой эпизод. Герой фильма — молодой офицер, любимец солдат, который в ходе боев становится комбатом, американский вариант Керженцева Виктора Некрасова или Мотовилова Григория Бакланова, — добравшись по непролазной грязи в штаб дивизии, закатывает штабным большой скандал: в его батальон к Рождеству не доставили индейку.

Мы стали смеяться, переводчица, не поняв, чему мы смеемся, оскорбленная нашим невежеством, объяснила: «Индейка — традиционное рождественское блюдо американцев».

Нет, дело не в разных традициях — все-таки очень уж разная была война…

День Победы (особенно в юбилейные даты) вызывает в СМИ шумную кампанию усиленного внимания к событиям того времени, к от года к году редеющему строю участников войны. И не только в СМИ — на разных уровнях принимаются постановления: участникам войны — жилье, телефоны в первую очередь. Но все эти кампании форсированного, демонстративного, приуроченного к праздничной дате внимания носили и носят кратковременный и эфемерный характер. Не потому ли постановления из года в год повторяются, что их никогда не выполняли, — и в первую очередь те, кто принимал эти постановления?

И в последнее время день Победы (для нас, участников войны, самый главный праздник) стал все больше походить на 8 марта: знаки внимания, оказываемые в этот день, просто плата за отсутствие внимания во все остальные дни года.

Когда оформляли мне пенсию, потребовалась справка из военкомата — год в действующей армии засчитывается за три. (Потом, правда, оказалось, что она мне не нужна, как я и подозревал, моего так называемого трудового стажа с большим избытком хватало для максимальной пенсии.) Но раз требуют — отправился я в военкомат.

Милая девушка, выписывавшая мне, сверяясь с документами, справку, проводя подсчеты, предупредила меня: «А пребывание в госпитале после ранения по инструкции в военный стаж не засчитывается». Вот как в реальности выглядела постоянно декларируемая государственная забота об инвалидах и участниках Великой Отечественной войны.

Я долго считал про себя, чтобы успокоиться, чтобы не обрушить на ни в чем не повинную девушку то, что надо было бы высказать тем высоким чинам, которые составляли и утверждали бездушную, бесчеловечную инструкцию…

Вот что полтора века назад рассказывал о госпитале и «ранбольных» (так их называли медики в нашу войну) один из участников обороны Севастополя — великий русский писатель: «Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока и пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство, — идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев…». Только здесь, заканчивает Толстой свой рассказ о госпитале, вы «увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти».

Те, кто сочинил инструкцию, с которой я столкнулся, наверняка не видели настоящего лика войны и, конечно, не сочувствовали страдальцам — они для них быдло…

Ко дню Победы в малом зале кинотеатра «Октябрь» вручают нам очередные медали — в этот раз в связи со столетием маршала Жукова. В нашей округе ветеранов человек двести, по сравнению с прошлым годом стало меньше на сорок человек. Это сообщает нам руководитель ветеранской организации, крепкий, молодо выглядящий мужик — большинство же ветеранов с палочками, едва ходят, с трудом поднимаются с кресел, плохо видят, плохо слышат.

Рядом с председательствующим за столом президиума сидит в мундире, завешанном множеством медалей и значков, отставной полковник. Почему-то фуражки он не снимает и чем-то напоминает китайского болванчика, время от времени в поддержку председательствующего кивая головой. А тот, распаляясь, внушал нам, как хорошо нам жилось прежде — в сталинские и брежневские времена — и как плохо нынче, призывал голосовать за коммунистов, которые вернут наше светлое прошлое и мы счастливо заживем в ново-старом Советском Союзе. Даже разделявшие его взгляды слушали эту заезженную пластинку без внимания — не за тем пришли — и были рады, когда кто-то прервал ее раздраженной репликой: «Хватит заниматься агитацией!».

Но до этого оратор успел поделиться с нами вполне оригинальным политэкономическим соображением, которое привело меня в веселое расположение духа: «Вот говорят, — заявил он, — что немцы, которых мы победили, живут лучше, чем мы. Действительно, живут они хорошо. Говорят, что так они живут, так разбогатели, потому что очень много и хорошо работали. Это выдумки. Они богато живут, потому что ограбили нас в войну, все вывезли к себе и до сих пор пользуются нашими сокровищами».

К вручаемой медали прилагался пригласительный билет на концерт. «Вам выдадут там по коробке конфет, — предупредил председатель. — Вы можете взять с собой жену или детей по этому приглашению, но коробку дадут одну».

Затем роздали привезенные с опозданием сувениры, которые, как нам объяснили, были добыты героическими усилиями ветеранского совета в расположенном в нашей округе банке: ручку, зажигалку и пепельницу с фирменными знаками этого банка.