Три поколения

И неизвестно, рады ли были козлушане случаю, встревожившему их, или сочувствовали они Наумычевым, только до позднего ужина толклись бабы одна у другой и все судили о том, что бы такое могло случиться с Нефедом в белках и почему Зотика, ушедшего с ним, Мокей чуть живого выволок из тайги на лыжах. В избе Наумычевых не было только Мокея и его жены Пестимеи. Митриевна решила попозже вечерком навестить и их жилье на окраине Козлушки.

Еще не заходя в ворота, она услышала бабий визг в маленькой избенке Мокея.

«Должно, утюжит Пестимею Мокейша», — обрадованно мелькнуло в голове Митриевны.

Уже на пороге она занесла широкий крест и закланялась.

Шум в избушке смолк. Рябая, курносая, с растрепанными волосами, с разбитой и запухшей губой, Пестимея бросилась к приятельнице и заголосила:

— Убил, насмерть убил, сатана черная, искровянил всю!..

Мокей грузно опустился на лавку и отвернулся к окну. Могучие его лопатки шевелились, спина подергивалась от расходившейся злобы.

— Замолчи, собака рыжая! — повернулся он, но Пестимея по тону Мокея почувствовала, что гнев его прошел, что сказал это он так, для острастки, и что теперь можно погрызть его вволюшку за разбитую губу, за выдернутый клок волос.

— Богатей, девонька, выискался! — завела она. — Промысел бросил! Нагишом скоро буду ходить, а ему горюшка мало, чужого парненку из белкόв притащил… Ни белочки не добыл, а дома жрать нечего. Заел мой век, молодость мою загубил, по миру пустить хочет. Смотри, смотри на него, дева, смотри, богатей какой при совецкой власти выискался!..

— Убью стерву! — выкрикнул Мокей и с кулаками бросился на Пестимею и Митриевну, стрелой выметнувшихся за двери.

За спинами их хлопнула дверь так, что даже снег посыпался с крыши избенки. Изнутри щелкнул крючок.

— Веди, дева, к себе, все равно не отопрет теперь, сатана, хоть замерзни под окнами. Камень! Ну, да и меня будет помнить, дала я ему! — не то с тайным довольством за настойчивость и упорство Мокея, не то удовлетворенная собой, уже беспечно смеялась Пестимея.

Женщины задворками пустились на другой конец заимки, к домику вдовы Митриевны.

Глава X

На другой день, рано утром Зотик с трудом поднял с подушки отяжелевшую голову и, опираясь на лавку, сел. В избе никого не было. Пестрый теленок, поднявшийся на слабые ноги, стуком копытец привлек внимание больного.

— Ишь ты, чернуха отелилась…

В сенях стукнула щеколда, и на пороге избы с подойником молока, от которого еще шел пар, остановилась Феклиста в подоткнутом коротеньком зипуне. Но Зотик уже устал сидеть и лег.

Когда он открыл глаза, Феклистина рука была у него на лбу и мозолистая широкая ладонь ее гладила горячее его лицо.

— Зотинька, — донеслось до него словно сквозь сон. — А Нефед где? Где Нефед?

— Ишь ты, я ведь закопал его, а он — вот он, — прошептал Зотик и вздрогнул. — Убери, я закопал его… Убери!

Феклиста встала, прошла по избе и опять села.

— Пить… — сказал Зотик, и ему показалось, словно не он, а кто-то рядом с ним произнес это слово.

Но Феклиста, должно быть, не слыхала его просьбы.

Ночью дед Наум долго отбивал поклоны, шептал знакомые слова молитв, стараясь хоть на минуту отвлечься от мыслей об убившемся Нефеде, о бредившем в жару Зотике. Но привычное спокойствие не наступало. Стоны внука мешали деду Науму сосредоточиться, и он все чаще и чаще падал на колени, каждый раз с трудом поднимаясь для того, чтобы вновь опуститься.

— Господи, спаси, господи, сохрани!

Второй раз прокричал петух под крышей навеса, а дед Наум все еще стоял на молитве.

— Пора! — наконец решил он.

Нащупал приготовленный новый берестяной туесок и вышел на двор.

Заимка спала. Даже собаки не лаяли. Дед Наум, крестясь через каждые три шага, направился на задворки к проруби. Не торопясь, с крестами и поклонами зачерпнул из синей, словно в хрустале продолбленной, проруби воды и, так же крестясь через каждые три шага, в «молчании великом» понес «молчану» воду.

У порога три раза поклонился в землю, шагнул к образам и вполголоса зашептал:

— Встану я, раб божий Наум, благословясь, пойду я, раб божий Наум, перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота, под восток, под восточную сторону, к океан-морю. В океан-море стоит бык железный, медны рога, оловянны глаза. Ты, бык железный, медны рога, оловянны глаза, вынь из раба божия Зотея поленницу-огневицу и брось в океан-море, в белый мелкий земчуг-песок, в печатную сажень втопчи, чтобы она не могла ни выйти, ни выплыть…

Трижды Наум дунул на воду и трижды плюнул на сторону через левое плечо. Потом прочел эту молитву еще два раза, набрал воды в рот и тихонько спрыснул больного.

Зотик вскрикнул со сна и заговорил быстро-быстро:

— Держи его, держи, забегай…

— Спи-ка со господом, поправляйся, один ведь ты мужик-то остаешься, — прошептал дед Наум.

Он заботливо поправил зипун, сбившийся с ног Зотика, и, успокоенный, заснул.

Глава XI

На рассвете, когда у Ерневых заревом пожара пылало чело печки, плавя стекла окон, в раму тихонько постучал Мокей.

— Ночевали здорово! — сдерживаемым басом поздоровался он. — Отопри-ка, Феклиста, зипун бы мне.

Согнувшись, ввалился в дверь, привычным движением руки помахал перед бородатым лицом и вновь поздоровался.

Покуда шел, хотелось спросить про Зотика, но сейчас удержался. Заторопившись, обозленно сказал Феклисте:

— Не могла сама принести-то, тоже…

И, повернувшись к двери, остановился, еще злей произнес:

— А моей курносой псюге скажи: как из белкόв вернусь, так еще не так пересчитаю ребра. Слышишь, скажи!

Мокей хлопнул дверью. И чем дальше шел, тем все больше и больше разжигала его злоба. Казалось, весь мир надругался над ним.

Вспомнив Анемподиста Вонифатьича, Мокей даже зубами заскрипел.

— Я тебе не Маерчик, не обманешь… не пошлешь меня к Елбану, божья дудка! Выпроводил, обрадовался, места мои захватил… — шептал он.

Мокей не мог бы объяснить причины непроходившего гнева. Злая на язык, но с отходчивым, добрым сердцем, по-своему любимая им жена — не она была тому причиной и не плутоватый Анемподист Вонифатьич, захвативший в отсутствие Мокея лучшие места для установки ловушек… Вчера и сегодня, впервые за свою жизнь, Мокей остро почувствовал, что кто-то ворвался к нему в сердце и точно грязными сапогами растоптал то светлое, что теплом наполняло его всего, когда он выносил больного мальчика из тайги. Мокей смутно чувствовал чью-то огромную несправедливость к нему. Чувствовал, но не мог доискаться до самых ее корней, и оттого не утихала злоба.

Приближаясь к промысловой своей избушке, он снова вспомнил про Анемподиста:

— Излуплю старую хитрую лису!..

Мокей прибавил ходу, торопясь добраться до становища и расправиться с Вонифатьичем, но, взглянув на испещренную следами полянку, замер. Поперек, убегая в пихтач, протянулся четкий, только что простроченный, соболиный след.

— Днем оследился зверь. Да эдакого случая не скоро дождешься, и главное — у самой избушки.

Мокей катнулся с увала и вскоре был на стану. Радостным взвизгом встретил его привязанный на цепь Пестря.

Из избушки вышел Анемподист Вонифатьич.

— Мокеюшка! Да ты как же, сын Христов, скоро-то так оборотился? Дома-то ладно ли?

Мокей сел на нары, ничего не ответив.

Анемподист Вонифатьич засуетился:

— Щец похлебай с устатку, Мокеюшка! Я это сижу себе и сдираю шкурки, стихиры себе пою тихонечко и думаю: что это скулит кобель, что скулит, а оно вон что…

Глядя на суетящегося Анемподиста, на дымящийся котелок со щами, Мокей обмяк, снял шапку и стал есть.

— Нáрыск[24] звериный рядом с избушкой, — неожиданно сказал он. Сказал и тут же понял, что сделал непоправимую глупость.

— Да что ты, Мокеюшка! — Анемподист Вонифатьич даже привскочил с лавки. — Господь это нам послал, господь. Вместе уж пойдем, сынок, жадничать одному в таких делах — оборони господь…

24

Нáрыск — след.