Три поколения

Допрашивал пленных Ефрем Гаврилыч. Алеша сидел на лавке и смотрел то на бледное лицо испуганного прапорщика, то на хмурого бородатого раскольника. Молоденький прапорщик колчаковского выпуска одет с иголочки. И новенькая, подбитая мехом шинель, и дымчатая каракулевая папаха, и ремни даже не обмяты как следует.

На вопросы командира раскольник Кузьма Проскаков молчал. Испуганный же прапорщик, напротив, говорил очень много. Губы его тряслись. На юном, покрытом легким пушком лице его скрывались и вновь проступали яркие пятна.

«Маменькин сынок… Сидели бы эдакие дома да кушали шоколад». Алеше был неприятен Палагинский с его омерзительной трусостью, с умоляющим, собачьим взглядом.

— Увести их! — сказал Варагушин дозорным.

— Господин!.. Товарищ!.. Я все расскажу… И сколько пулеметов… Я… товарищ!.. — Прапорщик схватил Варагушина за рукав полушубка, и губы его еще сильнее запрыгали, а глаза наполнились слезами.

Проскаков, не проронивший ни слова на все расспросы Варагушина, с презрением отвернулся от прапорщика.

Алеша знал, что рассказ Никодима о гибели любимого связного Жучка и трех партизан ожесточил командира: «Пощады колчаковцам не будет…»

— Увести! — еще суровей сказал Варагушин.

Дозорные взяли прапорщика под руки, подняли и повели из штаба. Лишь только дверь закрылась за дозорными, Алеша бросился к командиру:

— Ефрем Гаврилыч! Сохрани до утра офицера. Пожалуйста… У меня план!.. Я офицером поеду к Гаркунову… Я…

В штаб вошел Жариков, Варагушин, еще не поняв по-настоящему предложения Алеши, на мгновение задумался, потом поспешно прошел за дверь и крикнул в темноту:

— Рыжов! Помести их в стрельцовской бане!..

План Алеши был прост: переодевшись в одежду офицера и с его документами, он поедет в стан к белым, убьет есаула Гаркунова, а если удастся — и еще кого-нибудь из офицеров и сорвет наступление главного отряда в намеченный срок.

Ефрем Гаврилыч и Жариков переглянулись и сощурились, едва удерживаясь от улыбки. Но Алеша говорил так горячо и просил так неотступно, что Жариков поколебался:

— А может, попробовать, Гаврилыч! Чем черт не шутит… — нерешительно сказал он.

Осунувшееся, худое лицо Алеши радостно вспыхнуло.

— Андрей Иваныч! — Алеша схватил Жарикова за отвороты полушубка. — Я умру… Я знаю, что умру… И оттого, что погибну, революции не пострадает… А если удастся! Нет уж, пожалуйста, Андрей Иваныч… — Алеша замолчал и затаил дыхание.

Ефрем Гаврилыч смотрел поверх головы Алеши. Жариков тоже задумался.

— Гаврилыч! На какое число полковник назначил Гаркунову удар?

— На одиннадцатое рано утром.

— Переправим на десятое. А ну-ка, давай пакет!..

Алеша еще не понимал ничего, но почувствовал, что Жариков ухватился за его предложение.

План Алеши был забракован и принят совершенно иной. Завтра в полдень, переодетый офицером, с подправленным предписанием, Алеша поедет к Гаркунову горной тропой вместе с захваченным проводником — кулаком Кузьмой Проскаковым. Под Маральей падью, у «черного пня», партизаны инсценируют погоню за ними и на глазах у гаркуновцев зарубят Проскакова. Алеша вручит предписание Елазича есаулу и вернется в отряд, а партизаны тем временем, десятого утром, приготовят встречу белым в ущелье перед деревней Чесноковкой, а одиннадцатого разобьют Елазича пушками и пулеметами гаркуновцев.

Время до полудня Алеша решил использовать на расспросы пленного прапорщика об отряде полковника Елазича, о его офицерах, на выучку манерам прапора.

— Эх, не седые бы виски и не знай бы гаркуновцы меня в лицо — разыграл бы я рольку!.. А что, если рискнуть? — загорелся Жариков. — Волоса и подкрасить можно…

— Нет уж! Нет уж, Андрей Иваныч! — испугался Алеша. — Да что вы! Да вам и одежда его на полплеча не полезет… А мне — вот увидите!..

Варагушин приказал привести прапорщика к Жарикову и Алеше в штаб, а сам пошел отдать распоряжение о подготовке к встрече гаркуновцев в ущелье перед въездом в Чесноковку.

В сумах прапорщика Палагинского были не только запасное белье и принадлежности туалета — от набора щеток и щеточек до одеколона и карандаша для бровей, — но даже и две бутылки шампанского: прапорщик готовился отпраздновать с товарищами и ускоренный выпуск и свое первое боевое крещение.

Одевали Алешу в штабе Жариков и взводный Кирилл Лобанов. Андрей Иваныч, работавший когда-то в молодости театральным парикмахером, ловкий и быстрый, пробрил на кудрявой голове Алеши узкий, ровный пробор до самого затылка. Вылил на волосы полфлакона одеколона и причесал щеткой.

Тонкое, хрустящее белье приятно холодило тело. Талию Алеши затянули в «рюмку» снятым с прапорщика корсетом. Зашнуровывал корсет Кирилл Лобанов. К делу своему он отнесся так серьезно, что Алеша едва дышал.

— Вот это седловка — пальца не подтачаешь!..

На Алешу надели темно-синие галифе с узким красным кантом, как струйка крови, просочившаяся от бедер до мягких голенищ шевровых сапог.

Сапоги вычистили кремом, шпоры протерли суконкой. Коричневый английский френч с новенькими золотыми погонами на плечах Алеша надел сам. Пуговицы застегивал медленно и серьезно. В офицерском френче он почувствовал себя смущенным. И в то же время форма офицера так шла тоненькому, гибкому Алеше. Он это чувствовал. Чувствовал, что он нравится сейчас и Андрею Иванычу, и взводному Лобанову.

Заломив каракулевую папаху, Алеша прошел по избе, слегка подрагивая плечами. Следом за ним серебряной ниткой тянулся малиновый звон шпор. Потом Алеша остановился, звякнул шпорами, взял под козырек и вытянулся перед Жариковым, как молодой дубок:

— Господин есаул, честь имею представиться: прапорщик Палагинский с предписанием от полковника Елазича.

— Как новый гривенник! — одобрил Кирилл Лобанов.

Алеша надел подбитую мехом шинель, нацепил наган, шашку и вышел. Он решил сбегать в избу тетки Феклы и навестить Никодима, оправившегося от побоев колчаковцев.

Никодим не узнал Алешу и взглянул на него с такой злобой, что у Алеши кольнуло сердце.

— Никушка! Да ведь это же я… я… Ника!.. — Алеша не мог удержаться от смеха.

— Убью гада ползучего! — узнав Алешу, налетел на него Никодим и выхватил из ножен казацкую шашку.

Алеша тоже схватился за шашку.

— А ну, давай! Давай! — И они звонко скрестили клинки.

— Рубани! Чья сталь крепче! — закричал Никодим и подставил свой клинок под удар.

Алеша размахнулся и тюкнул. Ребята поспешно наклонили головы, и Никодим ликующе запрыгал.

— Дрянь! Дрянь супротив моей!.. — Избитое лицо мальчика в оранжево-желтых и фиолетово-черных кровоподтеках радостно засветилось.

Алеша вложил шашку в ножны, подбежал к Никодиму, схватил его и зашептал порывисто:

— Прощай, дружище! Прощай!.. Никому не говори… я не вернусь.

— Как «не вернусь»?! — Никодим высвободился из рук Алеши. — Как «не вер-нусь»?! — повторил он, и изуродованное лицо его окаменело.

Алеша схватил Никодима за плечи и потащил его к телятнику, где жил пестун Бобошка.

— Только никому! Дай слово, что никому!.. Поклянись!

— Вот провалиться мне — никому, Алексей!..

Алеша подтащил Никодима к углу избушки и, захлебываясь, зашептал что-то ему на ухо. Потом, звеня шпорами, забежал в телятник, схватил пестуна за голову, на мгновение прижался к нему щекой и выбежал.

— Гордею Миронычу поклонись… Скажи, чтоб простил меня и не поминал лихом, — крикнул Алеша Никодиму.

У ворот он попросил друга не провожать его до штаба. Алеша пошел было с Лобановым, но потом вернулся к Никодиму и поцеловал его в распухшие губы. Целуя Никодима, он почувствовал, что мальчик плачет, и сам с трудом удержался от рыданий.

Глава LIV

В полдень выехали. Алеша на гнедой, тонкой, длинноногой кобыле прапорщика, раскольник Кузьма Проскаков на партизанском сером маштаке и взводный Кирилл Лобанов на вороной белоногой красавице кобыле, приведенной Гордеем Корневым из города в отряд. Кобылу эту берегли, как бриллиант, за непревзойденную ее резвость. Про любимую лошадь отряда партизаны говорили, что «у нее тело шелковое, а жилы — проволока».