Страница 21 из 190
«Милый неоцененный дед!» — размашисто написал Алеша, но след от карандаша был еле заметен. Алеша протянул доску по росистой траве.
«Милый дедушка Поликарп Поликарпович! — снова написал он жирными черными буквами. — Простите меня за мерзкий поступок. Но верьте, что за все, за все я отплачу вам сторицей. — Слово «сторицей» Алеша подчеркнул дважды. — Признательный Алексей Белозеров».
Алеша поставил доску к двери избушки. Облитая луной, она выделялась издалека.
Забыв о ковриге хлеба, Алеша побежал по следам деда к городу: он изменил план ухода. Тропинкой мальчик дошел до первых камней и одним прыжком вскочил на них. Перепрыгивая с плиты на плиту, он поднимался к гребню ущелья. Солнечная сторона этого ущелья была покрыта низкой выжженной травой, и след был почти незаметен.
Взобравшись на вершину гребня, Алеша пошел на юг.
Глава XXIII
Сына пасечника Басаргина звали тоже Поликарпом, но в полку, где проходил он строевую службу, за чрезмерное усердие и готовность в любую минуту бежать к вахмистру сослуживцы прозвали его «Поликаха, вахмистр кличет».
Кличка стала вторым именем казака. Облегченно вздохнул Басаргин, только вернувшись в станицу, когда он стал снова просто Поликахой. Но лишь его мобилизовали во время мировой войны, как снова неведомыми путями кличка воскресла. И вновь так же бесследно умерла она по возвращении в станицу. Но через год участник казачьего переворота, крепко зажиточный станичник, пятидесятилетний, седобородый уже колчаковец Басаргин, с отметиной через всю левую щеку, полученной от немецкого драгуна, снова стал «Поликахой, вахмистр кличет»…
Поликарп Поликарпович, поспевая за сыном на серой вислобрюхой кобыле, кочкой трясся на седле. Перекинутая через плечо винтовка больно колотила его по мослаковатым плечам.
— Ой, да… сдер-жи ты, ра-а-ади самого создателя… — выкрикивал старик.
Поликаха придержал поводья. Старик поравнял кобылу с конем сына.
— Как в ступе… Как в ступе толкет, будь она проклята!.. Успеем! Хранит еще твое производство, — угадывая состояние сына, успокоил пасечник Поликаху.
Но сын снова заторопил коня.
Сообщение отца о скрытом на пасеке большевике, его хитрость с откормом полуживого несовершеннолетнего беглеца глубоко взволновали Поликаху.
— Сынок, помни: большевика взял с боем, с опасностью для жизни. Он, мол, не глядите, что молодой, а хичнай — дрался, как лёв…
— С боем так с боем! — Поликаха понимающе улыбнулся: «Нет, голова-то, голова-то у старика!..»
Неделю тому назад Поликаха завидовал сослуживцу Гаврилке Салакину. На прииртышских лугах захватил он совсем старого, безродного бродяжку и выдал его за пойманного им большевика.
Всю дорогу Гаврилка Салакин гнал бродяжку впереди коня. Плетью окровянил ему лицо и спину. Получил он за него сотню рублей и был представлен в урядники, да загулял на радостях, а в пьяном виде проболтался. Соседи же и донесли. Деньги Гаврилка успел пропить, но производство пропало.
«А тут и настоящий, без подмесу, большевик, и эдакая придумка насчет поимки с сопротивлением, с опасностью для жизни. Вот тебе и геройский подвиг казака Басаргина».
Ехали молча. Вдруг Поликаха заговорил:
— Батяка! Сказывают, Кузьма Крючков уже вовсе не такой герой, а какими милостями, какой славой попользовался… Да и кто на службе не обманывает начальство, чтоб заработать крест иль производство? А тут собственная физиогномия… исхлюстай ты меня, батяка, по самым видимостям. Подумаешь, важность какая, — в пьяном виде за здорово живешь рвем друг другу морды… Только бей, батяка, без никакой жалости, чтобы всякому явственно было, что дрался я с большевиком не на живот, а на смерть. И что большевик мой, как ты правильно говоришь, не парнишка, а лёв. Через десяток дён присохнет, как на собаке…
До пасеки оставалось не более километра. Поликаха внезапно остановил лошадь.
— Пожалуй, сейчас, батяка, разрисуй ты меня под лихого героя, лишей израненного Кузьмы Крючкова. А то при постороннем-то, хоть и большевик он, а все будто неловко как-то. Да к тому же выдать, осмеять может.
Поликаха огляделся по сторонам. В горах было безлюдно и тихо. В синем небе меркли звезды.
— Ну что ж, сейчас так сейчас, сынка. — Старик объехал Поликаху справа, поставив сивую кобылу так, что голова ее была в уровень с крупом рыжего, а левое стремя отца соприкасалось с левым же стременем сына.
«Заехал правильно, как для рубки», — невольно отметил Поликаха.
— Сперва по скуле снорови, — попросил казак.
Во время широкого замаха отца Поликаха невольно откинулся в седле и закрыл глаза.
Поликарп Поликарпович с тяжелым выхрипом ударил сына в левую скулу. Бородатая голова казака сильно мотнулась, а строевой конь, не ожидавший толчка, качнулся под Поликахой.
— Тпру! Тпру, проклятый! — закричал на лошадь казак и схватился за разбитую скулу.
— Однако ты еще дюж, батяка!.. Думаю, что об этом месте такая кила набухнет, что за версту видно будет…
Поликарп Поликарпович испытывал и радость от похвалы Поликахи за не утраченный еще «басаргинский удар», и ему было жаль сына, крепко зажмурившегося во время замаха. Несмотря на длинную седеющую бороду, в эту минуту он напомнил ему того маленького, ласкового Поликашку, которого не раз дирывал за всякие провинности. Он, как настигнутый зайчонок, сжимался весь и от страха закрывал глазенки. Старику хотелось и ударить сына, и как-то так, чтобы удар был не особо чувствителен. «Лучше бы кто другой за меня…» Но на помощь другого рассчитывать в этом деле было нельзя, и он медленно и глубоко дышал, готовясь ко второму удару.
— Теперь по правой, батяка, — уж пухнуть, так пухнуть.
В голосе сына отец уловил и страх, и боль от полученного удара.
Поликарп Поликарпович покорно тронул сивую кобылу и заехал к Поликахе слева.
— Ты бы на землю слез, батька. На земле-то оно упористой, а я бы пригнулся с седла, — посоветовал сын.
Но по тону его голоса отец понял, что он храбрится и говорит, лишь чтобы ободрить себя.
— Ничего, я приподнимусь на стременах, — и старик с присвистом ударил Поликаху справа.
Второй удар был еще сильнее первого и пришелся не по скуле, а в подглазницу.
Поликаха вскрикнул и выронил из рук поводья. Из подбитого глаза обильно потекла слеза.
— Сослепу-то я, однако, в глаз тебя тюкнул…
— Бей, чертов старик! — закричал во весь голос Поликаха и, чтобы удержать сжатые в кулаки руки, закинул их за спину и крепко ухватился за заднюю луку седла. — Бей, тебе говорят!..
Крик его был так грозен, что старик, уже не раздумывая, удар за ударом начал опускать на разбитые нос и губы сына. На седых усах Поликахи выступила пена, а он все кричал:
— Бей! Бей!
Крик его был уже теперь истерически-злобный, переходящий в визг.
— Будет, сынок, будет, милый! — попробовал успокоить Поликаху испугавшийся пасечник, но раскипевшееся сердце казака горело, и он закричал на отца:
— Бей, чубуковый огрызок, а то я сам ударю…
Поликарп Поликарпович окончательно задохнулся.
— Подожди, ради бога… Дай ты мое проздышаться…
В этот момент и услыхал старик Поликарп глухое покашливание в кустах слева от тропинки. Поликарп Поликарповича бросило в жар. Он повернул голову и увидел стоявшего без шапки соседа по пасеке, злоязычного, ехидного старичонку Гаврилку Бедарева.
— Бог в помощь, Поликарп Поликарпович. А я свиньюшку свою ищу… — сказал Бедарев и поклонился Басаргину. — За что это ты его утюжишь? — Но он не докончил вопроса и не по-стариковски проворно юркнул в кусты.
Услыхавший голос Бедарева Поликаха глянул в его сторону, по-волчьи ощерил крупные зубы и вырвал из ножен шашку.
— За-а-арубблю-у старого кочерыжку! — прохрипел он и тронул коленями мерина.
Но Поликарп Поликарпович схватил рыжего за повод и шепнул сыну:
— Поедем!.. Светает!
Поликаха, не вкладывая клинка в ножны, поднял коня в карьер.