Три поколения

А горы были уже близко. Огромный массив их вырисовывался в сумраке.

…Восток уже зарозовел, когда Алеша добрался до первого ущелья и повалился у родника.

«Теперь спать, спать…»

Глава XIX

Алешу разбудил протяжный вой. Он сел и испуганно огляделся. «Сколько времени я проспал?..» Алеша помнил, что, когда дотащился до ущелья, начиналось утро. А теперь на востоке снова разливалась заря.

Вой повторился. Он несся с долины. И тотчас же совсем близко, в ущелье, завыло, завизжало, залаяло…

«Волки!» Алеша вскочил и прижался к утесу.

Ущелье раскалывалось от множества голосов. В щенячий визг прибылых вплетались баритональные басы переярков. Горное эхо дробило, усиливало, повторяло страшные голоса.

Алеша невольно стал отступать по чуть заметной тропке.

Но вдруг в разноголосый вой волчьего выводка ворвались новые пронзительные звуки, надвигавшиеся из долины.

Беспомощно озираясь, Алеша остановился. Пронзительный визг был совсем рядом.

И вот в седоватом свете раннего утра на узенькой звериной тропке, по которой отступал Алеша, показалась длинная бело-розовая свинья, а по бокам вцепившись в лопушистые ее уши, размашистым наметом скакали конвоирующие свинью два дымчато-серых волка.

Алеша Белозеров стремительно шарахнулся с тропинки, когда удивительная тройка пронеслась мимо.

Несмотря на страх, охвативший Алешу, он видел, как волки ударами тяжелых хвостов били пленницу по бокам, отчего она неслась еще быстрее и еще пронзительней визжала.

Опомнился Алеша далеко от страшного ущелья, на гребне хребта. Внизу, освещенная молодыми лучами солнца, сверкала речонка в небольшой долинке. Маленькая сказочная избушка «на курьих ножках» спряталась в березовой роще.

Алеша затаился в камнях. Ему очень хотелось спуститься к жилью человека и попросить хлеба. Большой вкусный кусок черного хлеба! И картошки, сваренной прямо в «мундире». Горячая тонкая шкурка прилипает к пальцам. Посыпанная крупной солью, она аппетитно хрустит на зубах, обдает нёбо ароматным, живительным теплом.

Снизу, от жилья, долетали удивительные звуки. Сначала Алеша подумал, что свистит перепел, но неожиданно перепел залился щеглом, малиновкой. А потом в этих звуках он уловил мелодию старинной песни.

Алеша понял, что это кто-то играет на незнакомом инструменте, и стал сползать с горы.

Теперь хорошо были видны ульи на зеленом лужке, белые конские черепа на шестах, омшаник, вырытый в земле.

«Пасека!»

Невидимый музыкант кончил. Алеша услышал в долине и подлинного щегленка, и свист перепела, и еще множество птичьих голосов.

Из-под навесика крошечной избушки вышел величественный седой человек.

Это был не старичок, не старик, как в первую же минуту отметил Алеша, а именно «седой человек». Выше среднего роста, прямой, широкогрудый и осанистый.

Пышная шапка волос на голове и длинная борода человека были настолько белы, что издали можно было подумать, будто он по пояс в мыльной пене.

Долгим взглядом пасечник окинул горы, посмотрел на небо и пошел к ульям. И только в походке человека, тяжелой, осторожной и медлительной, Алеша почувствовал старость.

Пасечник подошел к ближнему улью. Опустившись на колени, он приник к стенке улья ухом. Послушав, медленно, опираясь о землю рукой, встал и выпрямился.

Волосы на голове и бороде, попав в полосу солнечных лучей, ожили, загорелись серебристо-искристым светом. «Величественная старость-то какая!» — вспомнил Алеша толстовское определение старости.

Он глядел на спокойное лицо благообразного человека, вспоминая изумительную его игру, и тревоги юноши таяли. Экспансивный и восторженный от природы, Алеша уже любил пасечника, бездумно и бестрепетно вверял ему свою жизнь.

А старик все ходил и ходил по рядам ульев. Одет он был в просторные черные штаны, заправленные в голенища сапог, и коричневую рубаху, подпоясанную кожаным поясом.

Пасечник вернулся к избушке, вооружился луком, какие Алеша видел в музее, и скрылся в кустарниках.

Вскоре Алеша услышал судорожное хлопанье крыльев. Затаив дыхание, он ждал появления старика на полянке, но вышел пасечник бесшумно, почти рядом с камнями, за которыми лежал Алеша.

От изумления Алеша чуть не вскрикнул. Вблизи человек, с луком в одной руке и с убитой тетеркой в другой, показался ему еще необычайнее. До пояса мокрый от росы, с лицом детски розовым, с глазами по-детски светлыми и голубыми, как две капли воды из горного источника, он напомнил Алеше сказочного лесного старца. В волосах старика запутались веточки черемухи. Убитую тетерку древний охотник держал за лапки, вниз головой, и у нее из короткого толстого клювика падали рубиновые капли. Голова птицы беспомощно болталась на длинной мягкой шее. Через редкое летнее перо сквозило бледно-кремовое мясо.

Алеша смотрел на мясо: «Сейчас он будет варить птицу и есть. И тогда я выйду к нему. Он посадит меня… подвинет миску…» На глазах Алеши выступили слезы, но он не заметил их.

«Господи, какой дед! Какой дед!» — восторженно шептал Алеша.

«Лесной старец» подошел к сказочной своей избушке, бросил на траву птицу, повесил лук и призывно закричал:

— Манька! Мань-ка! — Голос его был густой, приятный.

На соседнем увале заблеяла коза. Алеша услышал цоканье копытец по камням.

Пушистая, белая, как голова старика, коза перепрыгнула через речку и остановилась у ног пасечника, подрагивая коротеньким хвостиком. Старик присел на корточки и стал доить Маньку. Струйки молока зазвенели по стенкам котелка. Пасечник доил козу и разговаривал с нею:

— Напаслась, налила вымечко… Стой, стой, глупая.

«Да это Робинзон какой-то!..»

Необыкновенная игра на таинственном инструменте, доисторический лук, голубые и ясные глаза старика, спокойный и величественный его облик — все покорило Алешу. Он уже не мог больше сдерживаться и поднялся из-за камней.

Но при первой же попытке шагнуть громко вскрикнул от боли.

Старик перестал доить козу и прислушался. Коза тоже повернула маленькую бородатую голову. Алеша выдвинулся из-за камней. Пасечник увидел его и поднялся. Алеша полз к нему, протягивая здоровую руку, улыбаясь и шепча:

— Дедушка! Милый дедушка!..

Глава XX

Алеша пил молоко прямо из котелка. Теплое, сладковатое, оно пахло козой, травами, милыми, добрыми руками деда… Алеша мог бы выпить его, кажется, сколько угодно. С каждым глотком он чувствовал, как в него вливается сила и бодрость. Алеша все запрокидывал и запрокидывал котелок, хотя на дне его остался только влажный дымчато-голубоватый налет.

Пасечник Поликарп Поликарпович Басаргин смотрел на голое худое тело гостя, на раненую руку, на поцарапанные в кровь икры и колени.

Алеша протянул деду пустой котелок, схватил руку старика и порывисто прижал ее к своему лицу. Крупная темноволосая голова его, острые плечи судорожно затряслись. Рука пасечника была большой и когда-то очень сильной. Сквозь тонкую светлую кожу на тыльной стороне ладони просвечивали вздувшиеся синеватые вены. Но Алеша не видел ни тонкой светлой кожи, ни расширенных старческих вен.

Он только чувствовал добрую руку у горячей своей щеки, хотел как-то выразить то невыразимое, чем полно было благодарное, порывистое его сердце к этому солнечному деду.

Когда еще полз Алеша, он ясно увидел, как в голубых светлых глазах деда отразился вначале испуг, растерянность и еще какое-то непонятное Алеше чувство. А потом радость.

И эту лучащуюся радость, только радость он и сохранил в своей душе.

Пасечник тихонько освободил руку и молча отошел к избушке.

— Ну, вот что, парень мой, — после продолжительного молчания сказал он, — я буду тебя кормить… — Белые брови его были сдвинуты, лицо сосредоточенно. — И лечить буду. Вижу я, что ты совсем сел, прямо надо сказать, на бабки. Ну, а человеку без ног грош цена. Потому что ежели мокрец у лошади укоренится — труба коню. Это уж поверь мне, парень мой… Около лошади я зубы съел. Бывало, чем только не пользуешь такого коня, какой только дряни не прикладываешь, а как в строй — вот тебе и заприпадал твой конь то на левую, то на правую, а то и на все четыре…