Три поколения

Полковник поднял веселые глаза на Окаемова и, не сдержав радостного чувства, громко сказал:

— Сама судьба избавляет нас от этой сволочи. Идите, Окаемов.

— А приказ, господин полковник? — все еще цепляясь за возможность «поправить» приказ коменданта, спросил Окаемов. — Прикажете отправить?

— Не нужно. Можете идти. И прикажите немедленно исправить телефон.

Михаил Окаемов захватил папку с бумагами и вместе с ординарцем вышел из кабинета коменданта.

У коновязи стояла потная гнедая лошадь ординарца.

«Конь нам очень нужен!»

Окаемов швырнул папку с бумагами в зелень садика, развязал поводья и птицей влетел в седло.

Лошадь вынесла его на площадь. Ворота тюрьмы были раскрыты. Толпа полураздетых людей сваливала в кучу оружие.

Не в силах сдержаться, Окаемов ликующе закричал:

— Товарищи! Товарищи!

Красивого, мужественного всадника на разгоряченной скачкою лошади окружили большевики.

— Свой!.. Комитетчик! Комитетчик! — облетели толпу радостные возгласы.

Бледные, испятнанные тюремными палачами лица их сияли восторгом. Мужчины сняли Окаемова с лошади, хватали за руки. Алеша Белозеров проскользнул сквозь горячую толпу к жарко дышавшему коню Окаемова, схватил за повод с явным намерением не уступать его никому.

Женщины плакали, гладили коня, целовали его ноздри. Сдерживаемый вихрь чувств, переполнявший сердца людей от ощущения свободы, голубого неба и яркого солнца над головой, вылился на первого прискакавшего им на подмогу из города. Радость измученных, обреченных людей была так велика, что прибытие одного всадника они встретили как приход освободительной армии.

— Товарищи! Через двадцать — двадцать пять минут сюда прискачет полк! — возбужденно закричал Окаемов. — Переправы через Иртыш и Гульбу займут зареченские станичники, и мы будем заперты в крепости, как в мышеловке!..

Тихо стало на площади. Все невольно обернулись к городу. Суровая решимость горела на лицах восставших.

Сквозь расступившуюся толпу к Окаемову прошел Ефрем Гаврилыч Варагушин, руководивший разгрузкой оружейного склада. Он был бос, в исподниках и без рубахи. В объемистой, как комод, груди его, в сутулой спине и покатых, толстых плечах угадывалась покоряюще большая физическая сила. В быстрых глазах под светлыми бровями — ум и непреклонная решимость. Все с надеждой смотрели на Варагушина: в первые же мгновения восстания он безмолвно был признан вождем.

— Двадцать минут, говоришь? — спросил Ефрем Гаврилыч. — Времени достаточно. Гордюш, ходи сюда! — нежно позвал Варагушин Корнева из толпы.

Гордея Мироныча пропустили к Варагушину и Окаемову.

— Ну, теперь давайте решать!

Алеша Белозеров вместе с конем протиснулся вперед. Ефрем Гаврилыч склонил голову, словно рассматривая босые свои ноги. Все еще плотнее сомкнулись в напряженном молчании.

— Народу у нас около трехсот душ. Правда, половина больных и женщин, но ведь полтораста же большевиков, товарищи, стоят подороже какого-то там полчишка желторотых казачат нонешнего призыва. Винтовок сто десять штук. Патронов вполне достаточно… А крепостной вал чего стоит! Будем отбиваться до темноты! Ночью же…

На крепостном валу со стороны заречной слободы появилась группа людей. Впереди, припадая на хромую ногу, с тяжелым мешком через плечо, Семен Старцев, сзади — шесть человек кожевников, вооруженных охотничьими двустволками. С патронташами на поясах, с ягдташами и охотничьими ножами, они казались компанией охотников.

Как и Окаемова, их встретили радостными криками.

— Резервы подходят… с дробометами… — пошутил Варагушин.

— Прибавь к волчьей картечи двадцать восемь гранат Мильса! — в тон Варагушину сказал Семен Старцев и осторожно опустил мешок с гранатами к босым ногам Ефрема.

Рокот одобрения пронесся в толпе.

— Кашу маслом не испортишь! Это нашему козырю «масть!

Ефрем Варагушин ощущал всем существом своим, что шутливый оттенок его слов, спокойная неторопливость речи вливают уверенность в сердца людей.

— Гранаты и дробовики с волчьей картечью в засаду: на близкий, как говорится, на кинжальный огонь… В приданое десять винтовок и к ним двадцать отборных бойцов с тобой во главе, Гордюш, — повернулся командир к другу.

Гордей Мироныч улыбнулся. Он знал, что в засаду Варагушин пошлет его.

— Отбирай людей!

Гордея Мироныча окружили со всех сторон. Бросив повод коня какой-то старой женщине, задыхаясь от волнения, пробиваясь и худеньким, острым плечом и локтями, к Корневу протолкался Алеша Белозеров в своей отменной от всех, полосатой, как зебра, майке.

— Товарищ! — Алеша не знал фамилии Гордея Мироныча. — Я!.. Меня! Ну, ради бога! Дядечка Гордюш!! — В девически длинных глазах юноши, на густых, пушистых ресницах дрожали слезы.

Гордей Мироныч, казалось, не слышал его слов. Он отвернулся к седому, старчески сгорбленному большевику:

— И ты не посетуй на меня, останься, дед Рахуба… Пошли же, товарищи, — торопливо закончил Корнев, так и не взглянув в сторону залившегося краской Алеши Белозерова.

Семен Старцев поднял мешок с гранатами, взвалил его на спину и, прихрамывая, пошел следом за отрядом в засаду. Тридцать большевиков Варагушин отобрал в прикрытие больных, раненых и женщин и под командой Михаила Окаемова отправил к переправе через Иртыш.

Глава XVI

На полном карьере, соблюдая дистанцию между сотнями и равнение, как на параде, несся казачий полк по улицам Усть-Утесовска. И сотрясающий землю топот конских копыт, и бряцание оружия, и густое облако пыли над головами всадников — все было пугающе необычно.

Прохожие в страхе прижимались к заборам.

Впереди первой сотни на вороной английской кобыле с коротко подрубленным хвостом скакал хорунжий Серебряный. Лошадь под хорунжим была высоких кровей и редкой красоты: все четыре ноги глянцево-вороной кобылы от бабок до коленных суставов были белы, точно на них были надеты чулки. Кобыла играючи несла молодого офицера, затянутого, как в корсет, в белоснежный китель.

Радостен и весел был хорунжий: вместо упившегося в гарнизонном клубе есаула сотню по тревоге вывел он, хорунжий Серебряный. И как вывел! На сборный пункт они прискакали на три минуты раньше срока. Командир полка, так же как и есаул Мокроусов, был «не в параде» и поручил полк старому, страдающему одышкой заике, подполковнику Брыжжину.

— К-к-к-командуйте, х-х-х-хо-рунжий, — покраснев от напряжения, с трудом выговорил наконец подполковник Брыжжин и, как на печь, кряхтя полез на своего гнедого мохноногого маштака.

Так что полком фактически командовал он — хорунжий Серебряный. Молодой, сильный, хорунжий Серебряный чувствовал, что им и его лошадью любуются в окна женские глаза. Впереди приятно щекочущее опасностью «дело», могущее отличить его по службе. Радовало хорунжего и то, что по тревоге, как на бал, он выехал в белом кителе и в белых перчатках.

Место для засады Гордей Мироныч выбрал на выезде из города, в узком крепостном переулке, за плетневым забором.

— Лучше не сыщешь! — одобрил выбор Корнева Семен Старцев. — В эдаком рукаве да гранатой промеж рядов, да на прибавку картечью по картузам!..

Еще дорогой Корнев наметил это место: в тесноте полку не развернуться в боевой порядок, лошади не пойдут на высокий плетневой забор, если казаки вздумают броситься в шашки. Маленьким своим отрядом Гордей Мироныч решил намертво «заклепать» узкое горло переулка.

Вдоль длинного забора, на огороде, в картофельной ботве, легли на три шага друг от друга. Старцев роздал часть гранат, остальные положил в канавку между грядками моркови.

За решетчатым палисадником дома, как у всех усть-утесовских мещан, в садике сирень с пропыленными, пожухшими от зноя листьями. У многих через квартал родной дом, дети, исплаканные, высохшие от горя матери, жены.

Надвигающуюся лавину полка услышали за несколько кварталов. Гордей Мироныч приподнялся на локте, подтянулся к забору и расширил щель между прутьями на уровне глаз. Что и в какой момент скомандует он товарищам, что будет делать сам, об этом Корнев не думал, но что все будет сделано вовремя и совершенно точно, Гордей Мироныч не сомневался.