Страница 105 из 190
И вставал и ложился он раньше всех.
Едва передвигавшийся по избушке дед Наум объявил, что почувствовал себя много лучше. «Подняться бы только… За глаза не научишь…» Потом он натер ноги, грудь и плечи острым, как нашатырный спирт, муравьиным маслом и снова лег.
На рассвете охотники вышли все вместе и стали подыматься на белόк. До линии капканов добрались к позднему обеду. Впервые дед Наум опирался на костыль.
— С третьей-то ногой оно надежнее… — сказал он.
После каждого одоленного пригорка дед садился. На его осунувшемся лице выступал пот: деду не хватало воздуха.
— Давайте-ка, ребятки, отдохнем маненечко…
Он смотрел вниз, на избушку, и видел только ближайшие кедры. От слабости глаза слезились, зрачки застилала серая муть.
«В последний раз вздымаюсь, однако…» — думал старик.
Зотик и Вавилка стояли рядом, опираясь на лыжи.
Дед Наум, отдышавшись, снова поднялся.
У первого же капкана старик понял причину неудачного лова молодых охотников:
— Дома, на полатях, скорей зверь попал бы, чем в эдаком месте. Ну можно ли на случайной сбежке ставить ловушку? А снег-то как истоптали!
С усталой улыбкой Наум Сысоич глядел на смущенных ребят. Он взял у Зотика лыжи, натер их ободранной тушкой колонка, встал и тихонько пошел недалеко от свежей соболиной стежки.
Ребята нетерпеливо ждали возвращения деда.
Наум Сысоич вернулся не скоро.
— Надевайте лыжи, идите за мной. Да боже вас упаси голыми руками к капкану дотронуться.
Дед сломал кедровую ветку, снял с плеч сумку, где, переложенные хвоей, лежали брезентовые перчатки, и надел их на руки. Спустив капкан, старик положил его в сумку.
— Один аскыришка избегает в ночь все поляны, а что толку на этих тропах ставить ловушки? Это все равно что в колодце рыбу удить. Видите, сколько понатропил он? А теперь смотрите лучше.
Наум Сысоич скатился с увала в распадок.
— Видите вон тот выворотень? Внимательно только глядите…
Зотик и Вавилка со стороны заметили до десятка соболиных стежек, сходившихся у огромного, поваленного бурей кедра на берегу неширокого, но быстрого ручья. Следы сходились на буреломине в одну проторенную тропку.
— Валежина хороша, что и говорить, но снег мелкий, капкан не укроешь, — попробовал было возразить Зотик. — И мы бы не были дураками, если бы снег поглубже…
Дед Наум показал ребятам на противоположный берег ручья:
— Видите?
— Нет.
— Так-таки ничего и не видите?
— Да нет же! — упорно повторил Зотик.
— Ровно бы следок меж востряков виден, дедушка Наум, — сказал Вавилка.
— Глупцы, вот это и есть «тесное место», где ловушка должна ловить… Ну, а теперь хорошенько смотрите.
Наум Сысоич снял лыжи, кайком измерил глубину ключа и вошел в воду. Водой он прошел до буреломины и остановился близ острых каменных обломков.
Прерванная ручьем соболиная стежка начиналась меж востряков, в двух шагах от берега! Дед Наум острым концом кайка дотянулся до слежавшегося снега и ловко подрезал его со всех сторон. Осторожно подцепив тонкую корку затвердевшего под собольими следами снега, дед Наум положил ее рядом. В два удара кайком он вывернул обломок камня, бросил его в воду, обровнял и углубил ямку до величины раскрытого капкана.
Накрытая тонкой пленкой снега насторожка так замаскировала ловушку, что даже на близком расстоянии ребята не могли ничего заметить.
— Вот это ловко! — восхищенно ахнул Зотик. — Теперь ему податься некуда — лапки мочить он не любит, — прыг с буреломины, а его когтем железным — цап!
Зотик ткнул Вавилку в бок и засмеялся.
— Ровно бы должна ловить, — копируя дедушку Наума, согласился Вавилка.
Наум Сысоич перекрестил капкан и побрел вверх по ручью, к лыжнице. Струи воды захлестывали ему колени, но старик словно не замечал их. В движениях его появилась всегдашняя уверенность и спешка.
— Такого места, весь свет обыщи, не сыщешь больше. Уж этот-то закогтит так закогтит, — не унимался Зотик.
Но «тесных мест» дедушка нашел десяток. Ловкость и изобретательность старого капканщика приводили в восторг даже молчаливого Вавилку.
— Мы-то с тобой, должно быть, без глаз были… — сказал он Зотику. — Да в наши ловушки его и палкой не загнал бы!
За установкой капканов Наум Сысоич словно забыл и о промокших ногах, и о страшной своей усталости.
Сумерки застали охотников на россыпях белка.
— И смеркается, и у меня в глазах потемнело… Ничего не вижу… На поводу, верно, придется вести вам меня, ребята, — со слабой улыбкой проговорил дед.
В избушку пришли в полночь. Дед Наум снял обутки и начал выжимать промокшие портянки. Митя, Амоска и Терька спали, потеряв надежду на возвращение капканщиков. Проснувшись, они разогрели ужин. Митя предложил деду Науму растереть ноги муравьиным маслом.
Ноги Наума Сысоича были холодны и, как ни тер их Митя, устроившись против жаркой каменки, казались замороженными. От ужина больной отказался, накрылся зипуном и лег. Митя заметил, что у деда начинается озноб, накрыл его еще и своим зипунчиком и лег рядом.
Утром Митя не пошел на промысел: за ночь Наум Сысоич ослаб настолько, что без посторонней помощи не мог подняться с нар.
Присутствие Мити было приятно деду, но он все же пытался уговорить мальчика пойти на промысел:
— Шел бы… а то со стариком возиться кому охота? Да и не дитё я малое… Иди-ка, право…
Болезнь охватила деда, как огонь сухое дерево. Жар, от которого к вечеру у деда до крови потрескались губы, чередовался с ознобом. Наум Сысоич жаловался на замерзающие ноги. Митя, раскалив каменку, растирал ему колени полой зипуна, но все было напрасно. Зубы деда выбивали дробь, несмотря на то что в избушке было натоплено, как в бане.
К вечеру вернулись Зотик, Вавилка и Амоска с двумя пойманными соболями.
Терька все увеличивал и увеличивал количество кулемок. От топора пальцы у него так огрубели, что он не мог уже сам сдирать шкурки с добытых им горностаев: нежная и тонкая мездра их рвалась под его пальцами.
Опьяненные успехом промысла, ребята точно забыли о больном старике. Рано утром, наскоро проглотив завтрак, они уходил по ловушкам. Митя же оставался с дедом.
Дед лежал с закрытыми глазами.
«Уж не умер ли!» Митя схватил деда за руку; рука была горяча. Дед открыл глаза.
— Все хотел перебороть ее, — тихо сказал он, — а, видно, она меня оборола.
Митя боялся понять, о ком говорит Наум Сысоич, и сидел, не выпуская руки деда. Только сейчас он рассмотрел, что кожа на руке больного стала тонкой и светлой, как пергаментная бумага.
Митю удивляла беззаботность ребят. Зная, как любят они дедушку Наума, он не мог понять их равнодушия. «Не останься я, — думал он, — вряд ли остался бы из них кто-нибудь».
Больной лежал, уставившись в потолок. Порой Мите казалось, что ему хочется заговорить. Но Наум Сысоич, попросив пить, замолкал. Митя сам намеревался заговорить с ним, но не знал, с чего начать.
— По ручейкам, вся по ручейкам истекла сила… — словно сквозь сон заговорил наконец старик. — И все, чувствую, износилось, подтерлось, словно бы перегорело… Привел господь вовремя домовину сделать…
Дед Наум опять замолчал и от усталости закрыл глаза.
— Пожить же бы ровно еще охота. На вас пуще всего посмотреть хочется… А знаешь ли, какого ведьмедя-то ты убил? С тех пор и полюбил тебя…
Под вечер вернулся Амоска с двумя убитыми белками и прервал бессвязный разговор деда.
Сиявшие счастьем глаза мальчика, его громкий голос, повизгивание Тузика нарушили тишину избушки. Вскоре вернулись и остальные охотники. В один из капканов, настороженных уже самостоятельно Зотиком и Вавилкой, снова попал соболь.
Свежие соболиные стежки на правой стороне Шумишихинского белка обещали новую добычу. Терька тоже добился небывалой удачи: за один «высмотр» он принес трех колонков, семь горностаев и десять хорьков.
Шум и оживление ребят не трогали только Митю. Час назад он впервые понял, что деду Науму уже не подняться с нар.